Уплывающий сад - Финк Ида

Он не договорил. Ах нет, он был совсем не глуп.

Я молча покачала головой. Может, он и не заметил этого движения, а может, не понял.

Вода в реке пылала пламенем победы, и в чистом ночном майском воздухе отчетливо раздавалось пение, приветствующее конец войны.

Убежище

Schron

Пер. Е. Барзова и Г. Мурадян

В этом году я поехала другим маршрутом, не тем, что обычно. Это была боковая ветка, изрезанная пересадочными узлами, пассажирский поезд лениво и шумно тащился по унылой местности, лишь изредка задевая край леса и то и дело останавливаясь в городках и селах, названия которых я никогда прежде не слышала. После часа такой езды я уже проклинала свою неудачную затею. Чувствовала себя грязной, чумазой, растрепанной. Я пыталась спать, пыталась читать, грелась как кошка на солнышке и курила от скуки — способ столь же вредный, сколь и бесполезный.

Поезд был пуст. В него почти никто не садился, а если и садился, то только до следующей станции: деревенские бабы в белых платках везли на рынок пузатые корзины, пахнувшие сливками и молоком. В коридоре несколько мужчин громко обсуждали воскресный матч — что-то там про вратаря, который напортачил. Кондуктор подремывал.

Мы остановились на очередном полустанке — два столба и дощечка с названием, а сама деревня, наверное, лежит вдалеке от путей, — и я увидела, как в поезд заходят женщина и мужчина. В городе я бы и внимания на них не обратила, но здесь, в чистом поле… Она — красивая, ухоженная: костюм простой, но элегантного кроя, ботинки на низком каблучке — из тончайшей кожи, облегающей ногу как перчатка. Мужчина — постарше, уже с сединой на висках, высокий, худой, резкие черты лица. Френч небрежно перекинут через плечо. У них были несессер и огромная мягкая дорожная сумка.

Я выглянула в окно — ничего, только рожь, овес, клевер да узкая лента проселочной дороги, по которой удалялась от станции телега с решетчатыми бортами, оставляя за собой шлейф серой пыли. Похоже, на этой телеге они и приехали. Где они были? У кого? Городские до мозга костей — явно не у родни гостили, голову дам на отсечение.

Пара зашла в мое купе — ближайшее к тамбуру. Мужчина разместил на полке багаж, помог женщине снять жакет. В блузке она выглядела моложе, совсем по-девичьи, а белый цвет еще сильнее оттенял глаза — они были заплаканные. Женщина села в уголке, не у окна, хоть там и было свободно, и испуганно, словно ища поддержки, взяла мужчину за руку. Но какая из него опора, вон как сигарета в руке дрожит!

Поезд плавно повернул по широкой дуге, из-за леса выскочили разбросанные вдоль реки домишки — внезапно показались и почти сразу исчезли за темной тучей деревьев.

— Тише, тише, — услышала я шепот и, обернувшись, увидела, что женщина плачет. Она плакала тихо, беззвучно, по щекам тоненькой струйкой стекали слезы — круглые стеклянные шарики. Это был жалобный плач, и мужчина невольно повторил: — Тише, тише, — будто ребенку. Бросил быстрый взгляд в мою сторону, склонился над плачущей и прошептал, акцентируя каждый слог: — Пре-кра-ти же ты на-ко-нец.

Но женщина не могла прекратить. Теперь она громко всхлипывала, закрыв лицо руками.

— Минутное расстройство, — повернулся ко мне мужчина, — сейчас пройдет… Приляг, милая, — теперь он говорил с легким раздражением, слово «милая» прозвучало резко, — и знаешь… ты посмейся над этим…

— Посмеяться?! — воскликнула она.

В ее возгласе слышалась глубокая, неподдельная горечь. «Смеяться нельзя, она права», — подумала я и встала: надо оставить их одних. Сняла с полки чемодан и уже собиралась выйти, когда он сказал:

— Нет-нет… Останьтесь, пожалуйста, даже лучше, если мы будем не одни.

Мне было неловко, я не знала, как себя вести.

Потянулась за книжкой, но он, вероятно испугавшись молчания, тут же спросил:

— Можно поинтересоваться, что вы читаете?

Я сказала название. Ну почему же он не знает? Период оккупации — верно? Теперь оба они дружно рассмеялись, и, хотя это был нехороший смех, я не могла скрыть изумления.

— Искалечили человека, что тут говорить… — сказал он наконец. — Вы где были?

— В лагере.

— А мы в убежище. Здесь, в этих краях, в той деревне, где мы в поезд сели.

— Да, — сказала я, — понимаю. В те годы даже мысленно возвращаться нелегко, а уж тем более так, как вы… Понимаю ваше расстройство…

Голос женщины вдруг прозвучал на очень высокой ноте:

— Это не то, извините! Вы ошибаетесь…

И она начала свой рассказ. Неделю назад пришло письмо: дядя с тетей приглашали их на именины и смотрины нового, только что построенного дома. Дядя с тетей — так они их тогда называли, и так с тех пор и зовут — были те, кто принял их под свой кров в 1943 году. Они попали туда случайно. После долгих недель блуждания по лесу, когда в рюкзаках не осталось ни луковки, ни сухарика, ноги распухли, а ягоды смела осень, — они постучали в первую попавшуюся хату.

Был вечер, и в горнице хлопотала дородная, не старая еще женщина.

— Вам чего? — спросила она.

Они не знали, что ответить. Только ли в хлебе было дело?

— А-а-а, вон оно что… — Женщина присмотрелась получше: вид у них был одичавший. — Откуда?

Они не отвечали. На кухонной плите стояла крынка с молоком. Они смотрели на молоко. Женщина подошла — крупная, грузная — и, по-прежнему глядя с недоверием, подала напиться. Они хлебали молоко, как собаки. Потом она велела им уходить.

Они стояли, и женщина повторила:

— А теперь живо из хаты, еще увидит кто…

Их гнали, а они всё стояли на месте…

Поезд заскрежетал, затормозил, рассказчица умолкла. Ее муж вытер вспотевший лоб, встал, закрыл окно, снова открыл. Из коридора доносились голоса садившихся пассажиров. Мужчина с ребенком на руках открыл двери купе и тут же попятился со словами: «Ну и надымили, это не для нас, сынок…» — «Гото-ов!» — крикнул кондуктор. Под колесами гулко загрохотал мост, городок был тихий и вымерший. Минуты через две мы въехали в лес.

— Мы не могли уйти, — продолжила женщина. — От тепла накатила слабость, захотелось спать. Я подумала: добрая, молока дала, и когда она приблизилась, сердитая и раздраженная, чтобы вытолкать нас за порог, схватила ее за руку и принялась упрашивать, говорила, как ни разу в жизни, забыв всякий стыд. Чувствовала в своих израненных колючками ладонях ее сухие сильные пальцы и молила, как верующий молит Бога. Пальцы расслаблялись — смягчалось сердце. Она открыла дверь в чулан:

— Подождите, пока муж вернется.

Мы повалились на мешки.

В тот же вечер у Олека состоялся долгий разговор с хозяином. Денег, которые у нас были, хватало на два-три месяца за еду на двоих. Считай, ничего. Но мы дали слово — если останемся живы — покрыть расходы на новый дом. Лачуга у них совсем разваливалась, из всех углов несло нищетой. Они нас приняли. В ту ночь, первую ночь под крышей за несколько недель, мы плакали как дети.

На следующую ночь хозяин взялся за устройство убежища. В молодости ему доводилось работать каменщиком — управился быстро. Сделал кирпичный тайник в подвале, тесный — там с трудом помещались два человека. Но и спускались мы туда лишь в крайних случаях, когда кто-нибудь заходил в гости или когда в деревне были немцы. Днем обычно сидели в чулане, а вечером, при закрытых дверях, в горнице. Олек играл с хозяином в карты, мы читали вслух книги. Только под конец войны, когда поблизости квартировала армия, мы не выходили из тайника два месяца. Те два месяца были очень тяжелыми. У меня болели суставы, но оно бы ладно, что болели… там лечь нельзя было. Приходилось все время сидеть. Мы играли в «географию» — все реки на «А», города на «Б», проверяли друг друга на знание латинских слов. Потом даже есть не хотелось. Мы сидели. В доме не раз ночевали немцы, мы слышали их шаги, они спускались в подвал, были совсем рядом, за тоненькой перегородкой, заваленной картофелем. В тот день, когда хозяева спустились вниз и сказали: «Конец», — я даже радоваться не могла… Болели мы потом долго и, наверное, очень тяжело, потому что хозяин, навестивший нас в больнице, сказал, поглядев на Олека: «Плакала моя изба…»