Екатерина Завершнева - Сомнамбула
Антон поздоровался с хозяйкой, заглядывая ей через плечо в комнату, и положил цветы на полочку рядом с телефоном. «Хоть и не мне, а все равно спасибо», послала ему вдогонку вежливая Нинка и свернула с букетом на кухню. Смущенным он не выглядел, скорее наоборот. Деловито пробрался в наш угол и подвинул кого-то рядом со мной. «А, это ты», — заметил он лучшему другу (и когда они успели подружиться с моим бывшим лучшим другом?) и добавил: «Привет». Это был мой личный привет с отсутствием точки в конце предложения. «Почему никто не ест, мы кого-то ждем?» — «А ты у нас сегодня — гвоздь программы», — объявила я, и весь стол загоготал. «Ну ладно, вы тут что-то затеяли, это ясно, но лично я ужасно голоден и собираюсь поесть прямо сейчас». Не рассердился, значит — решено.
Стихийное мероприятие закончилось к утру на исторических развалинах. Белокаменный монастырь, поставленный в честь победы над Золотой Ордой, давно превратился в голубятню. Его невидимые стены ничуть не изменились, рассыпавшись на видимые элементы кладки. Андрей втаскивал девушек на галерею по одной, и они, как одна, пищали что-то об узких юбках. Мы сидели на краю стены, сцепив пальцы под коленками. Разговаривать не хотелось. Недостатка в атрибутах не было — ступени в звездочках жасмина, избыточное давление в груди, вялая сирень в руках, темные глаза, белая ночь. На нас уже не обращали внимания — Андрей декламировал Пастернака, размахивая растопыренными руками над головами курящих девиц. Нинка что-то прикидывала в уме и зевала. Бледный мальчик углубился в толстый журнал. Пастернак был свеж, и «…я с улицы, где тополь удивлен», а потом окончательное «…я вздрагивал. Я загорался и гас», подтверждали — сон есть пустая трата времени, квартира — вредный излишек цивилизации, а у нас с доном Педро неплохие перспективы на лето.
* * *Это была чистой воды авантюра. Мы едва познакомились, но уже планировали провести лето вместе и не где-нибудь, а в горах. Подняться, пройти верхним плато, спуститься на нижнее, потом к морю. Перед отъездом мне даже нравилось себя ругать: кончится лето, а там… Сколько длятся подобные истории, все знают. Я чувствовала себя виноватой — выбрать человека только потому, что у него хвост вороной масти. Теперь я пытаюсь вообразить, что он думал, — и не могу. Оказывается, меня это не интересовало. Я тогда была попрыгушкой, которая считала, что окружающие влюблены в нее по определению. И потом, мне хотелось необыкновенного лета. Все бежало, менялось, за дверцей — новая дверца, аллеи чудесного сада, конфеты, которые делают тебя маленькой, смелой. Я говорила себе — как можно отказаться? И мы начали собираться в дорогу.
Я нашила себе кучу летних платьев из того, что было под рукой. Нинке не понравилось (она говорила — коротковато, все-таки ты не кинозвезда), а наш общий лучший друг шипел: «Я многое могу понять, но всему есть предел!.. Ты хоть знаешь, сколько ему лет? Нет, не то. Но просто смешно — ты и он. Посмотри на себя, тоже мне Кармен. Не вздумай ехать. Уедешь — обратно не возвращайся. Я и так от тебя натерпелся, хватит». Конечно, я поехала. Я пригрозила тем, что без его благословения как-нибудь проживу, а вот без его непромокаемой палатки!.. Он смягчился, выдал палатку и забрал свои слова обратно. Он тоже надеялся, что это ненадолго.
* * *Мы постояли на краю Орлиного ущелья и начали спускаться. Камешки осыпались под ногами, навстречу поднимались люди, вымокшие до нитки. Внизу была жара.
Прощай, верхний мир. Если бы не отсутствие воды, я могла бы остаться там навсегда. Белый мох, серые карсты, скалы, туры, сложенные из серых камней, — однообразный пейзаж, сказала бы Нинка. В самом деле, я не Кармен. Больше моря, юга и приключений мне нужны эти невзрачные северные подробности. Холод, тишина, Ханское озеро внизу, похожее на маленькое блюдце с отколотым краем, орлиные гнезда, набегающие облака. Мы сделали несколько снимков, но они, как водится, не получились. Эти места не позволяют себя запечатлеть, но появляются всякий раз, когда я закрываю глаза.
На вершине мы нашли маленький скалистый уступ, на котором могли находиться только два человека. Обнявшись, стояли там, пока не замерзли. Тем лучше. Почему, спросил он. Будет что вспомнить, сказала я. Это была очевидная глупость (вдобавок ко всему размноженная в десятках кинокартин), но я вспоминаю тот день до сих пор. Море далеко внизу, пляжная жизнь, наши, уже познакомившиеся с достижениями местного виноделия… Нас разделяли не эти несчастные двадцать километров, а белое молчание карстов.
* * *Тропа раздваивалась и уходила на запад, вопреки карте. Некоторое время мы плутали в трех соснах и действительно описали круг, вернувшись к месту развилки. У кого-то из нас, сказал он, одна нога короче другой. Еще один недовольный строением моих конечностей. Увидев, что я готова надуться и замолчать до завтрашнего дня, он вернулся к рассказу о трусливом мальчике и плаксивой девочке, судьба которых интересовала меня гораздо больше, чем сравнительная анатомия. Был такой фильм во времена нашего детства. Неужели не смотрела? Ладно, расскажу.
Жил-был мальчик. Хороший, в общем-то, мальчик, но малость трусоват. В драки не лез, дружил все больше с малышами и мечтал стать продавцом мороженого, как и прочие дети его возраста. В том же дворе жила девочка. Она была очень красивая, но никто этого не замечал, потому что девочка постоянно плакала. Она ревела, размазывала слезы по щекам, хныкала, пищала и куксилась. Ее ничто не радовало, кроме конфет, но нельзя же целыми днями есть только сладкое! Так и растолстеть недолго. И зубы жалко. Ты подумай, хочешь ли ты быть толстой и беззубой. Лично мне ты нравишься в любом виде, но я знаю, что у девчонок свои представления о красоте.
Обеспокоенная мама мальчика вызвала к нему очень хорошего доктора, который прописал леденцы от трусости. Съешь их — и ты уже храбрец. Прописать-то он прописал, но леденцы еще надо было раздобыть, и дети отправились на поиски волшебного лекарства. Не знаю, куда смотрели их родители, но все окончилось хорошо. Дети совершили много подвигов, мальчик защищал девочку от опасностей, и ему наконец-то удалось ее рассмешить. У нее оказалось очень несложное чувство юмора, кроме того, она до ужаса боялась щекотки.
Потом они выросли, и случилось то, что должно было случиться. Мальчик влюбился в девочку. Смелость снова куда-то подевалась, а леденцов под рукой не было. И тогда он начал писать письма, каждый день по три листа. И даже сочинил один раз стихи, глупые и бестолковые. Не иначе кто-то ему объяснил, что так дела не делаются и что на девушек трудно произвести впечатление при помощи стихов собственного сочинения. Мальчик поверил, бросил стихосложение, пошел и купил обычных шоколадных конфет. И цветочки тоже, но их он забыл в электричке. А что было дальше, пока неизвестно, во всяком случае, мне. Продолжение завтра. Что касается конфет, то они в моем рюкзаке, я припрятал килограммчик. Знал, что ты сразу съешь весь недельный запас. Так оно и вышло.
Он не поворачивал головы. За руки не хватал и к сердцу их не прикладывал, так что признанием это быть не могло. Я давно отстала так, что едва различала слова, но все равно не верила своим ушам и механически тянула вниз лямки рюкзака, как бы пытаясь убедиться в действии силы тяжести. Ее не было, и оставшаяся без противовеса безымянная сила подталкивала вверх, через косые вечерние лучи, размечающие тропу на клетки по цифрам 1,2,3 на одной ножке, пока не возникнет последняя с надписью «небо» (теперешние школьницы пишут «космос»). Потом был указатель с отметкой высоты, хвойный дым, петли воланчика, разболтанная сетка на стоянке, бородатые (а как же) спелеологи, неразборчиво гитара, стук топора, свист настройки и незнакомые позывные, разбегающиеся по воде из верхнего лагеря, но радио выключили, потому что нужно когда-нибудь спать
и мы тоже заснули, потому что нужно когда-нибудь спать.
* * *Я видела его в бешенстве, но не в грусти. Один раз я здорово опоздала, а не стоило, потому что лето прошло. Был первый день осени. Он сидел на бульваре и как будто читал (ты же знаешь, он читает всегда и везде). Я решила тихонько подойти к нему… Я еще не знала, что сделаю, но мне хотелось удивить его, или обрадовать, или и то и другое. Он обернулся раньше. Сердце ухнуло куда-то к корням, к ножкам скамейки, в таких случаях собаки, кажется, воют. Он был чернее, чем обычно. Причесан, белая рубашка под черной курткой. Ботинки. Ну ты помнишь, у него тогда еще были длинные волосы. Он выглядел хмурым и даже сердитым, а в руках держал самую настоящую розу. Это был первый и последний цветок, который он мне подарил.
Помню, я что-то задумала и хотела с ним посоветоваться. Кажется, я планировала бросить университет и всерьез заняться живописью. К счастью, этот порыв у меня быстро прошел. Мы сидели в темноте, было слышно, как за стенкой его отец стучит на пишущей машинке — то залпами, то одиночными (можно хронометрировать — пришла мысль, ушла мысль). «Я давно хочу спросить тебя, это важно. Ты подумай и ответь, но только сначала подумай». Он поднялся, дернул форточку на себя: «Черт, опять заело. Сколько раз я им говорил, чтобы не закрывали! Ты хочешь спросить, испытываю ли я к тебе вечную любовь? Иногда да, иногда нет». Почти без знаков препинания и не подумав, или подумав заранее. Что я сказала? Не помню, наверное, ничего. Так я о розе. Он смотрел куда-то в песок и держал ее вертикально в руках, в середине самого черного цвета — волосы, взгляд, кожаная куртка. Еще в тот день был салют, но никто не знал, по какому поводу, мы спрашивали. Острые звезды вспарывали черное небо и оно сыпало на головы серпантин, кружочки фольги, головки цветов. Да, роза. Я оставила ее у тебя, не могла взять и вытащить из бутылки.
