Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь
Его познания в области старения человеческого тела как нельзя кстати пригодились ему в новой роли главного врача: в доверительной беседе он советовал новоиспеченным матерям, как сохранить после родов упругость груди, живота и эластичность кожи.
«Позволяя ребенку сосать слизь из материнской груди, отказывая ему в питательных молочных продуктах, которые прошли новейшие научные испытания, вы поступаете… — доктор Престон подыскивал нужное слово, — вы поступаете примитивно! Та женщина, что держит младенца на скудном грудном вскармливании, приносит в жертву свое прекрасное тело, совершая предательство по отношению к мужу, который когда-то желал его».
В родильном отделении и в палатах висели фотографии в рамках с автографами американских пациенток доктора Престона — прекрасные женщины с прекрасными младенцами на руках. «Почему вы решили, что вы и ваш ребенок не должны быть такими же здоровыми и красивыми, как американские дети и женщины?», — повторял доктор Престон и дарил молодым филиппинским матерям американские женские глянцевые журналы, шоколад, витамины и сухое молоко.
(А молодые филиппинские матери бережно экономили дорогой белоснежный молочный порошок, они разбавляли его грязной водой и никак не могли понять, почему их дети увядают, об этом с ними никто не говорил.
Никто не говорил и о текущем банковском счете доктора Престона, который ему открыло в Женеве в знак признательности за совместную деятельность международное швейцарское предприятие, снабжавшее младенцев детским питанием и шоколадным молоком по утрам.)
Ни для кого не секрет, что доктор Престон прекрасно ладил с детьми: они доверяли ему, полагались на него, льнули к нему, любили его; если доктор Престон притрагивался к тебе, не было больше причин для слез, пока он был рядом, боль и опасность куда-то исчезали. Доктор Престон отвечал детям взаимностью: он находил время поиграть с ними, выслушать и утешить, почитать вслух и приласкать. Он отвечал любовью на детскую любовь, потому что дети были такими чистыми существами, — думаю, он говорил именно так: «дети — чистые существа».
Наверно, доктор Престон считал, что дети, какими их создал Бог, олицетворяют то, что он, как врач, ценит в человеке превыше всего. Старость приносит болезни, дурные запахи, жировые складки и смерть.
Мы подошли к 80-м годам. Думаю, доктор Престон действительно считал себя вправе брать у детей то хорошее, что они имели, и отдавать платежеспособным пациентам, которые в этом нуждались. Наверно, он считал, что это облагораживает человеческую природу. В каком-то смысле это было объединение лучшего с лучшим — чистая детская кровь, с одной стороны, и деньги, власть, положение — с другой. Ведь только у тех, кто обладал деньгами, властью и положением, были средства, чтобы купить чистую детскую кровь, которую в народе прозвали «Престонской кровью» и которая была абсолютно свежа и здорова, потому что брали ее у самых-самых маленьких.
«Здесь, как и во всех остальных областях медицины, речь идет о потребностях пациента, — любил говорить доктор Престон. — Вспомните, сколько вы слышали историй о том, как люди заражались СПИДом после обычного переливания крови. На больницы больше полагаться нельзя. Никогда не знаешь наверняка, что за кровь они перекачивают в твои вены. Такая неопределенность — не для вас. — Понизив голос, он продолжал: — Вы должны всегда иметь при себе собственную кровь!»
И величавая фигура в белом халате снова появлялась там, где играли и жили маленькие дети: в больших городах, на улицах, возле школ, в трущобах и на помойках.
«Чистая и незараженная кровь, — говорил доктор Престон. — У них она есть, мы в ней нуждаемся. Это не причиняет им никакого вреда. Разве что легкая бледность и туман в голове после того, как мы сцеживаем кровь. Некоторые боятся, что будет больно. Некоторые зовут своих мам. Некоторые спрашивают, почему свет так ярко светит в глаза. Но я обнимаю их. Я крепко их обнимаю».
Анни, ты не слышишь меня. Он подходит к тебе. Это дьявол, Анни. Это сам Сатана.
Люди боготворили его большие белые ухоженные руки; лишь только он прикасался к новорожденным младенцам, те тотчас переставали плакать и засыпали.
* * *После того как Анни исчезла, мы с Жюли получили от нее две телеграммы.
Первая пришла в тот день, когда мы узнали, что на борту самолета, следовавшего из аэропорта Ньюарк в Осло, Анни нет и что она, видимо, до сих пор находится в Нью-Йорке.
В квартире Жюли зазвонил телефон, мы услышали звонок в тот момент, когда поднимались по лестнице, возвращаясь из аэропорта; запыхавшись, мы помчались к двери.
Жюли взяла трубку.
Женщина на другом конце провода сказала, что хочет поговорить с Жюли Блум.
— Это я, — ответила Жюли.
Женщина сообщила, что перед ней лежит телеграмма от Анни Блум из Нью-Йорка, и предложила зачитать ее вслух.
— Спасибо, — поблагодарила Жюли.
— Вы меня хорошо слышите? — спросила женщина.
— Да, — ответила Жюли.
— Хорошо, — сказала женщина. — Зачитываю текст телеграммы.
— Слушаю.
— «АННИ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ», — прочитала женщина.
— Это все? — спросила Жюли.
— Все.
На следующий день телеграмма пришла по почте: «АННИ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ».
— Ну что ж, — говорит Жюли. — Пусть поступает так, как считает нужным, она ведь взрослая женщина.
— У которой не все в порядке с головой, — добавляю я.
— Мы не можем заставить ее вернуться домой, если она сама того не хочет, — отвечает Жюли. — Мы не можем заставить ее что бы то ни было делать. Она взрослая женщина.
— У которой не все в порядке с головой, — повторяю я.
Спустя четыре недели в квартире Жюли снова раздается звонок. Еще одна телеграмма. Раньше телеграммы всегда приносили на дом, а теперь их зачитывают по телефону, хотя это далеко не одно и то же. Я вообще думаю, что сейчас мало кто посылает телеграммы и у этой женщины, что нам звонит, наверняка не слишком много работы. Итак, звонит телефон:
— Это Жюли Блум?
— Да.
— У меня для вас телеграмма от Анни Блум из Нью-Йорка, — говорит женский голос.
— Слушаю.
— Это я зачитывала вам прошлую телеграмму четыре недели назад.
— Спасибо.
— А эту прочитать? — спрашивает женщина.
— Читайте, конечно.
— «АННИ ХОЧЕТ ДОМОЙ».
— И все? — спрашивает Жюли.
— Все, — отвечает женщина.
— Спасибо, — говорит Жюли.
— А кто такая Анни?
— Что? — удивленно переспрашивает Жюли.
— Кто такая Анни, которая хочет домой?
— Моя мать, — отвечает Жюли.
— Понятно.
— Всего хорошего, — говорит Жюли. — Спасибо.
— Что вы, не за что, — отвечает голос. — Надеюсь, все будет хорошо.
На следующий день телеграмма номер два лежит в почтовом ящике. Я кладу ее вместе с первой перед собой.
«АННИ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ».
«АННИ ХОЧЕТ ДОМОЙ».
Я смотрю на Жюли, качая головой.
— Знаешь, Жюли, — говорю я. — Что-то мне это не нравится.
По нашим подсчетам, Анни должна прилететь в ближайшие дни, поэтому каждое утро мы по очереди ездим встречать ее в Форнебу.
В первый день ее нет, во второй — нет, в третий день история повторяется, но на четвертый Анни прибывает в Осло. На самолете SK911 из аэропорта Ньюарк. На четыре недели и четыре дня позже, чем мы думали. Но все-таки прибывает.
Я не сразу узнаю ее. Я совсем не узнаю ее.
Как бы вам описать ее лицо? Сначала мне кажется, что мне что-то попало в глаз — соринка какая-нибудь или пылинка, но чем дольше я смотрю на Анни, тем хуже вижу ее: в глазах начинается резь, ощущение такое, будто я нахожусь под водой или смотрю плохо сфокусированные кадры — все плывет.
Анни стоит посреди зала прилета с двумя чемоданами в руках и оглядывается по сторонам, пытаясь отыскать взглядом Жюли или меня. Но в этот момент я отошла в киоск за хот-догом. Я как раз собиралась откусить сосиску и вдруг увидела Анни. «Какое странное лицо у этой женщины, — подумала я. — Нос как бантик. — Я повернулась, посмотрела на нее и подумала: — Какое странное лицо у этой женщины».
Когда-то давно, в детстве, я разбила зеркало. Нечаянно. Я играла в мяч в комнате у Анни и попала в зеркало, висевшее над комодом из красного дерева, зеркало разбилось — но разбилось не вдребезги, а ровно на тридцать шесть кусочков, которые я успела склеить, прежде чем кто-нибудь вернулся домой. Я страшно боялась, что Анни с бабушкой (бабушка тогда жила с нами) рассердятся на меня. Но сердиться никто не стал. Все решили, что теперь зеркало стало еще лучше, чем прежде. Мы по очереди смотрелись в него — бабушка, Анни, Жюли, я, — и лица наши казались нам очень странными.
«Что-то я себе в этом зеркале не нравлюсь», — сказала Жюли, увидев, как распадается на маленькие кусочки ее отражение в зеркале.
