Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь
Анни рассказывала: в те последние дни, проведенные в Нью-Йорке, на девочек без конца шикали:
«А долго туда ехать, мам?»
«Тс-с!»
«А что мы будем делать, когда приедем в Норвегию?»
«Тихо!»
«А в Америку мы больше не вернемся?»
«Тс-с! Нет! Думаю, нет».
«Никогда?»
«Радуйся, что мы наконец-то едем домой!»
«Какой же это дом, если я там никогда не была?»
«Тс-с!»
Когда пароход приближался к Ньюфаундленду, Анни спросила: «Это Норвегия?»
«Нет, что ты. До Норвегии далеко. Нам еще ехать и ехать».
Пароход причалил в Бергене, но еще целые сутки их продержали на борту. Анни рассказывала, как они с Элсе стояли на палубе и бросали апельсины маленьким мальчикам, подплывавшим на лодке посмотреть на американский пароход.
Потом они поехали на поезде в Осло. Юне пообещала девочкам, что они вместе сходят в кондитерскую, в настоящую норвежскую кондитерскую, выпьют лимонада и попробуют пирожные «наполеон».
«Давайте отпразднуем наш приезд!» — сказала Юне.
Слоеное тесто. Ванильный крем. Глазурь с ромовой эссенцией.
— Да-а. Это были, конечно, не совсем «наполеоны», — улыбалась Анни, — а военные пирожные, замешанные на маргарине и безалкогольном пиве.
Наконец они сели в ночной поезд до Тронхейма. Никто не спал. Сельма читала книгу. Элсе с Анни смотрели в окно. Юне сидела, держа в руках урну с прахом, и плакала. Всю дорогу домой — пока они плыли на пароходе, ехали в Осло, заходили в кондитерскую и даже сейчас, в поезде, — она молча сидела с урной в руках.
Анни рассказывала, что один раз Сельма так разозлилась на Юне за ее жалкий вид и вечную урну в руках, что попыталась отобрать урну.
Это произошло еще на борту парохода.
Сельма подкралась к Юне сзади, выхватила у нее урну и побежала по палубе. Юне бросилась за ней и догнала — можно сказать, в последний момент.
Сельма как раз собиралась выкинуть урну в океан. Но тут Юне настигла ее и ударила по лицу так, что Сельма плашмя упала на палубу. Урна, которая, к счастью, была закрыта, покатилась в сторону и остановилась возле Анни, которая ее сразу подняла.
(Анни: «Не волнуйся, папа, я тебя посторожу. А то опять упадешь и расшибешься!»)
Потасовка двух сестер переросла в грандиозную драку прямо на палубе. Никто никогда не видел ничего подобного. Их смогли разнять лишь несколько взрослых мужчин.
Больше сестры друг с другом не разговаривали.
После приезда в Тронхейм они вообще перестали общаться. Ни слова. Ни взгляда. Когда же они встречались в Нурдре, — например, воскресным вечером в мае 1957 года, — то даже не здоровались.
Бабушка и тетя Сельма оставались лютыми врагами в течение сорока четырех лет, вплоть до 1989 года, когда бабушка умерла, за год до того, как мне исполнилось двадцать, Жюли вышла замуж за Александра, а Анни вернулась в Америку.
* * *«И все это, — думает Анни, — все это было так давно». Она снова оглядывается и видит, что мужчина, назвавшийся доктором Престоном, стоит на прежнем месте и улыбается своей обаятельной улыбкой. До сих пор стоит на том же самом месте. Я же говорила тебе, Анни: не останавливайся! Иди дальше. Пусть он останется просто незнакомым мужчиной, а воспоминания — воспоминаниями, что прошло, то прошло.
Но теперь уже слишком поздно.
Мужчина заметил, что она на него смотрит. И решил снова попытаться заговорить с ней. Он подходит к Анни. Останавливается прямо перед ней и протягивает руку. Анни не уходит. Она хочет с ним поговорить. Она совсем не знает его, но «у него такая приятная улыбка», думает она, ей давно никто так не улыбался.
Что же мне делать?
Я не могу им помешать. Я ведь нахожусь в Осло и думаю, что Анни, как нормальная порядочная мать, просто отдыхает в Нью-Йорке. Может, осматривает Гуггенхайм, а может, гуляет по Бродвею или едет на лифте на крышу Эмпайр-Стейт-билдинг, чтобы посмотреть на город с высоты. Я совсем забыла, что Анни у нас не обычная мама. Что Анни — это Анни, а она у нас с большим приветом. Вы только послушайте! Теперь он спрашивает, можно ли пригласить ее на ланч в маленькое французское бистро на Мэдисон-авеню, совсем неподалеку от того места, где они находятся.
Она ведь ничего о нем не знает. Но если я ей расскажу о нем, это ничего не изменит. Даже если я все расскажу ей о докторе Престоне. Это ничего не изменит. Она ведь меня не слышит. Скоро будет слишком поздно.
IV
ЛИЦА
Доктор Морт Эндрю Престон родился в Вашингтоне, округ Колумбия, в 1931 году, как раз когда Рикард Блум приехал в Америку. Немного покопавшись, я разыскала множество сведений, которые характеризуют этого мужчину с положительной стороны. Прекрасное образование, хороший вкус, сказочный адрес: 666, Парк-авеню, Нью-Йорк. Неудивительно, что Анни понравился этот мужчина.
В 60-х годах дипломированный хирург молодой доктор Престон уехал в Токио, где начал специализироваться в одной из самых доходных областей пластической хирургии — а именно, на операциях по изменению разреза глаз — так называемой «коррекции азиатских век», к которой чаще всего прибегали женщины, но попадались и мужчины, желавшие придать своему лицу европейский облик. Для доктора Престона невозможного не было — он мог создать, усовершенствовать, переделать, нормализовать или исправить абсолютно все. Там убавить, тут прибавить — доктор Престон мог сделать все что угодно и с кем угодно, когда на нем был белый халат.
В 70-х годах он приехал на Филиппины, где его принимали президент Маркос и его жена Имельда, которая в прошлом была королевой красоты, а потом стала бургомистром Манилы. Фактически доктор Престон — чтобы отыскать эту информацию, мне пришлось немало потрудиться, — доктор Престон был первым пластическим хирургом, прооперировавшим всемирно известное лицо Имельды.
Когда он снял повязку с ее лица, он застыл перед зеркалом, околдованный тем, что увидел. «Госпожа президент, вы не бывшая королева красоты!», — воскликнул доктор Престон, сделав ударение на слове «бывшая».
Имельда села на стул, доктор Престон встал у нее за спиной.
«Вы вечная красота и вечная королева!» — прошептал он.
Увидев в зеркале прооперированное лицо королевы, они оба были так потрясены, что заплакали. А потом легли в шелковую постель Имельды и пролежали там несколько суток, глядя друг на друга в зеркальный потолок. Иногда они обнимали друг друга, иногда засыпали, иногда просто молча лежали и смотрели. Смотрели, не отрываясь.
Однажды ночью доктор Престон увидел голую ступню Имельды. Обычно Имельда не снимала шелковых туфель, даже когда ложилась спать. Она никогда не снимала туфель в присутствии других людей. Даже когда доктор Престон попросил ее снять туфли, она ответила, что ноги королевы не увидит никто и никогда.
Но однажды ночью Имельде не давали покоя нехорошие сны и шум, доносившийся из окна. Даже толстые стены президентского дворца не могли заглушить этот шум. Имельда переворачивалась с одного бока на другой, шелковая туфелька соскользнула с ее ноги и упала на пол.
И доктор Престон увидел.
Он увидел ее ступню.
Он увидел ее обнаженную ступню.
Она была черной, как смоль, словно несколько дней пролежала в печи. От ступни исходил густой зловонный дым, запах настолько едкий, что доктор Престон зажал рукой нос. И мало того: между пальцами на ноге торчали какие-то толстые, похожие на гусениц отростки.
Поначалу доктор Престон так перепугался, что выпрыгнул из кровати.
Потом, немного успокоившись, лег снова.
«Я же врач. Я врач, — думал он. — Я мог бы прооперировать ее».
Он осторожно разбудил Имельду. «Имельда», — прошептал он.
Та открыла глаза, и доктор Престон кивнул на зеркало в потолке.
«Смотри, — сказал он. — Ты потеряла туфельку. Теперь я все знаю. Я видел твою ногу. Я бы мог помочь тебе».
И это была правда. Он действительно мог ей помочь. Для доктора Престона не было ничего невозможного.
После операции Имельда наконец-то смогла ходить по траве босиком — в рамках приличий, конечно. Ей больше не надо было постоянно думать о новых туфлях. Несколько сот обувных коробок — Имельда заказывала туфли в самых фешенебельных домах моды Парижа и Милана — стояли нетронутыми в шкафу.
Жена президента была так довольна доктором Престоном, что предложила ему почетную должность главного врача в родильном отделении крупнейшей манильской клиники. (Возможно, это немного выходило за рамки компетенции доктора Престона, но, как сам он отметил в интервью газете «Манила Таймс», «ради красоты я готов на все», — и фотограф запечатлел доктора Престона в сияющем белизной халате с сияющим младенцем на руках.) На новом посту доктор Престон трудился вдохновенно и неутомимо, чем заслужил любовь королевы Имельды и всех окружающих. Величавую фигуру в белом халате можно было увидеть везде, где женщины производили на свет новую жизнь: в больничных коридорах, санитарных пунктах, трущобах, на помойках за президентским дворцом. Люди боготворили большие белые ухоженные руки доктора Престона, даже младенцы переставали плакать и засыпали, стоило ему к ним прикоснуться.
