Михаил Вивег - Игра на вылет
А когда разговор заходит о пражских забегаловках и кофейнях, Ева высказывает идею создания клуба, который назывался бы Сорок с хвостиком. Она считает, что Прага в таком клубе крайне нуждается. Люди ее возраста могли бы потанцевать там без привычного ощущения своей неуместности.
— Лучше уж Пятьдесят с хвостиком, — говорит Катка.
— Такой клуб существует, — замечает Мария. — Он называется «На Влаховце».
И вновь Ева единственная, кто не смеется. Может, и впрямь у нее нет чувства юмора. Она видит все эти тусклые пломбы, мосты и коронки, и ей хочется умереть. Приходит официантка, Том заказывает вино.
— Для меня — минералку, — заявляет она.
Мария вынимает из сумки три декоративные свечки и одну за другой зажигает; молодежь за соседними столами с неприязнью смотрит на нее. Ева думает о Рудольфе. На их встречи он всякий раз приезжал на автомобиле, несмотря на то что метро или трамвай доставили бы его быстрее, да и не было бы проблем с парковкой, но, вероятно, у него были на то основания; поэтому он никогда не пил и многие годы составлял с ней и еще несколькими трезвенниками пренебрегаемое, осмеиваемое меньшинство. Они только делали вид, что насмешки поддатиков, как называл Рудольф остальных одноклассников, задевают их, на самом деле они держались даже с некоторым высокомерием вплоть до того дня, как позапрошлой весной — абсолютно трезвый — Рудольф разбился где-то у польской границы в своем новеньком «опеле». Утром будете нам завидовать, вы, поддатики, говаривал он. Чему они будут завидовать — что у меня не болит голова? — вдруг подумалось Еве.
А чему еще?
— А что, если мне тоже сегодня выпить рюмочку, — говорит она ко всеобщему удивлению.
Том
На каждой встрече бывших одноклассников я сразу же — в виде пролога — должен рассказывать, что за последние годы изменилось в нашей гимназии; это стало неким ритуалом. И сегодняшняя встреча — не исключение.
— Ну рассказывай, что нового, — без обиняков просит меня Мария.
— На будущий год завязываю.
Водворяется тишина: вероятно, все осознают, что потеряют последнюю связь со своими школьными годами.
— Из-за денег?
Зарплата учителей сегодня — избитая тема. Хотя я и сомневаюсь, что смог бы на зарплату учителя прокормить пресловутую семью с детьми, однако семьи у меня нет, а на жилье и выпивку денег мне всегда так или иначе хватало.
— Нет. Больше не хочу работать в музее собственной молодости — это главная причина, — говорю я, глядя на Еву, однако первой согласно кивает Фуйкова.
В последнее время замечаю, что даю ученикам письменные тесты не столько для того, чтобы таким общеизвестным способом на минуту-другую освободиться от них, но, как ни странно, и для того, чтобы спокойно понаблюдать за ними и про себя решить неразрешимую загадку: как случилось, что за этими партами сидят они, если еще несколько лет назад там сидели мы? Сравниваю их молодые лица с теми, что передо мной сейчас в ресторане: наша кожа, естественно более тусклая, взгляд погасший, зубы пожелтевшие, волосы поредевшие, но если бы этим все и ограничивалось? Лицо сорокалетнего человека, как правило, начинает терять соразмерность; в восемнадцать его пропорции идеальны (если, конечно, вас не зовут Ирена Ветвичкова), но двадцать лет спустя вы или исхудали, или располнели, и то, что в восемнадцать представляло собой выразительный абрис лица, широкие скулы или прямой нос, в сорок часто гипертрофируется в нечто напоминающее карикатуру.
— А не жалко? — льстит мне Мария. — Ученики тебя любят….
— Любят? — повторяет за ней Скиппи. — Точняк. Одна ученица так его любила, что даже вышла за него.
Неуместная реплика. Скиппи должен был бы смекнуть, что наши медленно стареющие одноклассницы не хотят слушать истории о том, как их однолетки-одноклассники берут в жены восемнадцатилетних девушек.
— А как стать любимым учителем? — спрашивает Иржина.
Ее интерес искренен. Живет она в маленькой деревеньке под Прагой, и возможности подобных дебатов у нее минимальные; не без доли преувеличения можно сказать, что ежегодные встречи для нее нечто вроде курсов переподготовки. Она задает здесь интересующие ее вопросы, на которые муж-экскаваторщик не способен ответить.
— По-моему, прежде всего нужно соблюдать дистанцию: она не должна быть ни слишком большой, ни маленькой. Смеяться над семнадцатилетними с позиции сорокалетнего вряд ли следует — так же, как впрочем и дружить с ними. Нужно найти что-то промежуточное.
Иржина слушает так внимательно, словно в будущей жизни собирается стать учительницей. С Кинской площади приближается трамвай.
— Если, конечно, что-то промежуточное вообще существует, — присовокупляю я.
— Ну ясно, с Кларой это промежуточное было, факт, очень даже прекрасное, — ухмыляется Скиппи, хлопая меня по бедру. — Промежуточное… промеж ног оно было!
Пелену неловкости, которая окутывает нас, неожиданно разрывает Ева.
— Что ж, — говорит она кисло, — вы выразились очень даже прекрасно, пан доктор…
Утомленный жизнью, поседевший и располневший класс смеется.
Потом разговор идет по привычной колее: подрастающие дети, квартиры, болезни родителей, собственные недуги, рецепты, рекомендованные лекарства. Различие между молодостью и старостью: о вагинальных свечах в сорок говорят вслух. У Фуйковой недавно умер отец, так что дело доходит и до слез, и на пять минут мы все затихаем. Вино славное, я заказываю еще две бутылки и при этом пытаюсь представить нашу ветхость глазами этой молоденькой официантки. Снова доливаю себе; как обычно, перебираю и, как обычно, маскирую перебор длинными, экспромтом произнесенными цитатами.
— Мне думается, что различие между детьми и взрослыми, возможно — вещь естественная, но, по сути, это нелепица. Мы, собственно, лишь отдельные я, мечтающие о любви, — говорю я патетически. — Доналд Бартельм.[37]
С удовольствием замечаю, что Ева и некоторые одноклассницы тоже под хмельком; алкоголь в течение года они употребляют лишь в исключительных случаях, так что им хватает и нескольких рюмочек. Они молча улыбаются, чтобы не выдала артикуляция, а про себя, верно, думают: хорошо бы заказать вторую чашечку кофе.
— У меня новый пиджак, — объявляю я классу. — Я купил его вчера исключительно ради этой встречи. Кто-нибудь заметил? — немного повышаю голос.
Катка щупает материю, мнет ее, а потом без слов гладит меня по плечу. Может, именно это и следовало бы нам делать на встречах, думаю я: сидеть, пить и молча гладить друг друга по плечу. Может, это было бы лучше всего? Зузана вдруг предлагает пойти куда-нибудь потанцевать. Я понимаю ее, одна она ни на что подобное не решилась бы, но сейчас ее привлекает возможность укрыться за нашей общей эйфорией или скорее безумием. Воображаемая картина — как мы вторгаемся в толпу семнадцатилетних тинейджеров на ближайшей дискотеке, — к счастью, ужасает не только меня, и эта идея тактично отбита в аут, Ева снимает жакет; щеки у нее горят. Она по-прежнему красива (кто-то из одноклассников сегодня сравнил ее с Хозяйкой волшебного леса из «Властелина колец»…), но кожа на шее и на груди уже теряет упругость. Несколько морщинок, чуточку лишнего жира — и столько печали. Когда она пришла в мой сад, все тихо отцветало… Почему мы учим этому гимназистов? — думаю я. Разве они могут такое понять? Ева играет со свечкой, воск стекает по пальцам.
— Куда, черт возьми, все подевалось? — восклицаю я, ударяя кулаком по столу.
Вино в рюмках колышется. Однокашники переглядываются.
— Скажу вам вот что: первая сексуальная связь обычно ни черта не стоит, но первый настоящий поцелуй… — Ищу правильные слова. — Это неописуемо. Я думал тогда, что целиком растворюсь в ней.
Ева улыбается.
— О, этот аромат. Сегодня, разумеется, я уже знаю, что перед тем она сосала какую-то дурацкую конфету, но тогда это до меня не дошло. Я, идиот, еще долгие годы думал, что красивые девушки действительно благоухают земляникой.
Смотрю на Еву — вызывающе, дерзко.
— Малиной, — поправляет она меня. — Это была малиновая конфета.
— Потрясно! — выкрикивает Скиппи в тишину.
— Надо же, чего только сегодня вечером мы не узнаем, — говорит Зузана холодно.
— Где все это? — продолжаю я. — Когда сегодня меня целует девушка, я разве что подумаю: хорошо целует. И ничего больше. Куда исчезло то оцепенение? То сладкое изумление?
— А, черт, — выдает Гонза, весело подмигивая. — Он опять напился как сапожник…
Окидываю его чуть ли не враждебным взглядом.
