Нэнси Хьюстон - Дольче агония
— Извини. Мне очень жаль, Шон, — произносит она и прикусывает язык, чтобы не прибавить: я не знала, что это священная реликвия. Поневоле краснея, она заталкивает инструмент обратно в футляр, захлопнув его с сухим щелчком.
— О, это всего-навсего старая гитара, — кислым голосом роняет Шон, сосредоточенно выпуская из ноздрей две дымные струйки и разглядывая бутылку с виски, проверяя, не понизился ли там уровень жидкости с тех пор, как он в последний раз, уже несколько часов назад, к ней прикладывался. — Новую гитару она забрала, уезжая… ту самую, что стоила мне моего трехмесячного жалованья.
Изумленное молчание — единственный ответ на эту очередную вопиющую бестактность.
— Ладно, — говорит наконец Чарльз. — По-моему, пришла пора откупорить шампанское.
— Шампанское! — хором восклицают Леонид и Кэти. — Отличная мысль!
Шон плюхается в кресло, наливает себе стакан виски до краев и принимается мрачно созерцать забинтованный большой палец своей левой руки. (Гитару, только что оскверненную Бет, Джоди держала в руках, когда он впервые положил на нее глаз. В ту ночь пальцы женщины в белом, пощипывая струны, извлекали оттуда не пошлые песенки во вкусе хиппи про цветочки, солдат и девчонок, а Баха, чистого, божественного Баха. Джоди была волшебным видением, нежданно попавшим под луч прожектора в уголке бистро, куда Шон забрел случайно. Каждая ее черта, любой жест рождали в нем экстаз. «Ты — средоточие всего, о чем я когда-либо мечтал, — он говорил ей это и повторял, шалея от восторга, глаз с нее не сводя. — Ты преобразишь мою жизнь, я это знаю, чувствую. Мы созданы друг для друга…" Джоди было двадцать пять, ему — сорок. Джоди умела все: готовить, шить, мастерить разные поделки, садовничать, танцевать, играть на гитаре, Шон же не умел ничего, кроме двух вещей — марать бумагу и пить. Было нужно, чтобы она принадлежала ему. Необходимо завоевать ее сердце и заполучить ее в жены. Он был уверен: Джоди научит его жить, ее безмятежность станет бальзамом для его кровоточащей, ободранной души. Рядом с Джоди он станет меньше пить и курить, с ней он и Нобелевку отхватит. Чтобы наконец создать то, ради чего он рожден, ему не хватало только ее. Его друзья взирали на это без энтузиазма. Отметая все их опасения одним взмахом руки, он обхаживал Джоди Робинсон, пуская в ход цветы, стихи, шелковые шали, французские рестораны и диски — самые лучшие записи музыки барокко. Он стал ее знатоком, проводил часы в магазинах Бостона и Кембриджа, выбирая диски для Джоди. Он слагал оды, сонеты, вилланеллы, воспевающие ее красоту. Он представил ее своей матери. Познакомил с Рэйчел. С Хэлом. Он женился на ней, Хэл и Рэйчел были свидетелями… и все лишь затем, чтобы тотчас после свадьбы погрузиться в черную саморазрушительную меланхолию. «Ты должна помочь мне, Джоди!» — дойдя до ручки, чуть не рыдая, воззвал он к ней однажды, глядя, как недосягаемо она возвышается над ним во всей своей чистоте; она же в это время сидела на их кровати в позе лотоса, ее ночная рубашка сияла белизной, глаза закрыты, не считая того третьего, незримого, что посреди лба, руки на бедрах, ладони обращены вверх, дабы улавливать вибрации сфер. «Прежде всего ты сам себе должен помочь, Шон, — отвечала она, сложив губы в эту буддийскую полуулыбочку, которая приводила Шона в бешенство, прямо хотелось ей голову оторвать и закатить куда подальше. — Знаешь, я ведь тоже не родилась такой», — прибавила она, потрясая перед ним своим духовным превосходством, словно мечом. А затем она приступила к дыхательным упражнениям, из-за чего ее речь распалась на коротенькие плавающие «коаны»: «Невозможно просто — щелкнуть вот так пальцами — и перестроиться, Шон, — надо трудиться — да, вести работу над собой — вот я занялась йогой — осознанным дыханием — медитацией — тому уже семь лет — это овладение техникой — тренировка, дисциплина, смирение — так обеспечивается самосовершенствование — если ты действительно чего-то хочешь, Шон, — это единственный способ получить желаемое». — «Стихи получаются другим способом», — угрюмо буркнул Шон. «Да? — сказала Джоди, возвращаясь к нормальному дыханию. — И как же?» — «Надо погрузиться в грязь по самые уши. Выдуть полпинты виски. Надышаться смрадом помойки. Грызть драный линолеум. Обнимать мертвецов. Выблевать сентиментальность. Жизнь — на случай, если ты этого не заметила, — нечто иное, чем простая альфа-волна, разгуливающая по космосу. Ты не от мира сего, Джоди. Ты совершенно выключена из мира». — «А ты, Шон? К чему ты подключен?» — «Перестань называть меня Шоном всякий раз, как только рот откроешь!» — «Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?» — «За исключением тебя, я здесь в комнате один. Как бы я ни был пьян, я еще способен допереть, к кому ты обращаешься». — «Хорошо. Итак, к чему ты подключен?» — повторила Джоди, вытягивая свои белые руки высоко над головой и наклоняясь вправо, влево, описывая своим телом безупречную дугу, медленно выгибаясь и замирая, так что ее пальцы касались пола возле кровати. «Боже драный, дерьмо собачье, — взорвался Шон, — неужели нельзя поговорить, не демонстрируя свое доброе здравие так назойливо?» — «Я думала, что ты тоже стремишься поправить свое здоровье, возразила Джоди полным достоинства тоном, выпрямляясь и открывая глаза. — Ты сам мне об этом говорил, когда просил выйти за тебя». — «Что ж, значит, я врал». — «Ты не хочешь стать здоровым?» — «Не-а». — «И не стремишься снова обрести цельность?» — «He-а. Цельные люди ужасны. Что я люблю, так это маленькие кусочки разбитых вдребезги людишек, которые перескакивают то туда, то сюда, как на пружинах. Разрозненные части. Вывихнутое время». — «Я тебя слушаю, Шон, а что тебе ответить, не знаю, ведь пройдет часа два, ты придешь извиняться и будешь говорить все прямо противоположное. Чего ты от меня хочешь? Поразмысли об этом, Шон. Поразмысли, а потом скажи мне, чего ты хочешь от меня». Он тогда просто взбесился, особенно от фразы «Поразмысли об этом, Шон». «Я твоя жена в горе и в радости, Шон, — говорила еще Джоди, — но растлевать мой разум я никому не позволю. В нашем брачном контракте такое право не предусмотрено». Все еще оставаясь в ночной сорочке, она взяла гитару и заиграла пресловутую «Утреннюю рагу», которую выучила в Раджастане. Через два часа Шон пришел просить прощения. И весь день до вечера они предавались любви на широкой кровати — то была любовь до слез, до полусмерти, до того, что они перестали различать верх и низ, слив воедино свои тела и свои стоны. Шли месяцы, и этот синдром повторялся: вверх — вниз, вверх — вниз, словно разноцветные зигзаги на шарфе, который Мэйзи связала для своей невестки к Рождеству, а Джоди отказалась его носить под предлогом, будто грубая шерсть раздражает ей кожу на шее. Потом она забеременела. Когда она сообщила ему эту новость, выражение ее лица являло собой чистейшее «ом мани падме хум», совершенное «самадхи». И Шон дал себе слово, что такое дело раз и навсегда все изменит. Ради этого он сумеет отказаться от бутылки, ведь теперь наконец в его жизни появится нечто объективно значительное, подлинный смысл бытия… а также и будущее… частица его самого, которая, оторвавшись от него, устремится далеко вперед, в новое столетие… кровь его отца, возрожденная… а для Мэйзи-то какая радость, какая радость! Потом ему позвонил Хэл, чтобы поделиться своими новыми огорчениями — его только что бросила очередная белобрысая проституточка, в четвертый, кажется, раз за последние два года, — намереваясь утешить друга, Шон заглянул в бистро, где обычно сиживал Хэл, а домой вернулся на следующее утро в половине седьмого, поскольку был арестован за вождение в нетрезвом виде и остаток ночи провел в участке, где обрел родственную душу в лице полисмена-постового, желторотого ирландца, знавшего превосходнейшие застольные песни на гэльском языке — он их почерпнул от своих родителей, уроженцев Коннемары. «Бах просто засранец!» — провозгласил Шон, появившись в то утро на пороге и увидев Джоди, которая, привстав на кровати, устремила на него свой невыносимо спокойный, снисходительный взгляд. «У Баха не стоит!» — завопил он, уже выбравшись из душа, и продолжал выкрикивать это вперемешку с похабными куплетами, которым научил его полицейский. Тогда Джоди, не утратив ни грана присущей ей рассудительности и самообладания, убила их дитя, развелась с Шоном, сославшись на его психологическое изуверство, и исчезла из его жизни, забрав с собой гитару неимоверной стоимости, которую он ей только что подарил.)
— Психологическое изуверство, — процедил он, отставляя пустой стакан. — Ну, за ваше!
Остальные подняли свои фужеры с шампанским.
— За приход зимы!
— За Хэла Младшего!
— За ваше здоровье!
— В гробу я видал здоровье! — брякнул Шон.
— Вот как? Шону все еще хочется подуться? — вопросила Рэйчел.
