Владимир Топорков - Засуха
Трактористы уже включились в работу, серая пахота дымилась от жидкого пара земли, за тракторами прыгали грачи, чернели на песке, шустрые и вместе с тем важные.
Черепанов пошёл размашистым шагом по вязкой пахоте, торопился догнать трактора. И когда Евдокия Павловна и Емельянов подошли, он уже говорил с ребятами, улыбался и щурился от яркого солнца.
– У них всё хорошо, Евдокия Павловна, – вроде с оттенком гордости произнёс Черепанов. – Я сам прослежу, чтоб техника нормально работала.
– Разместили вас как? – обратилась Евдокия Павловна к трактористам.
– Нормально, – кивнул головой один из них, высокий горбоносый парень.
– На этой неделе вспашете вот это поле, – проговорил Емельянов, – барана зарежем, мясом вас угощу.
– А вот этого не стоит делать, – вмешался Черепанов. – Правда, ребята?
Механизаторы ничего не ответили, но Черепанов, кажется, и не ждал ответа, сам сказал:
– Вот получите урожай, тогда и рассчитаемся.
Глаза у Черепанова стали ясными, внимательными, и Евдокия Павловна окончательно успокоилась. Кажется, становился Черепанов из честолюбивого технаря её союзником, надёжным человеком. Что ж, если на пользу разговор тот крутой пришёлся – только радоваться надо…
Черепанов довёз их до конторы, ещё раз заверил, что проследит за механизаторами. И даже сумрачный Емельянов щедро улыбнулся ему на прощанье, дружески похлопал по плечу.
В конторе их дожидался районный уползаг Шальнев. Если по полному титулу величать Шальнева, то в газетах должность именовалась длинно и звонко: уполномоченный наркомата по заготовкам сельскохозяйственной продукции. Пуще грозы и злого мороза боялись Шальнева в деревнях и сёлах. И даже у тех, кто воевал, рвался под шквалом огня в атаку, тонул в вязких гнилых болотах, замерзал в лютую студь, голодал и остался жить, – даже у них холодела кровь, будто проваливался человек в трясину, начинала засасывать его рыхлая сосущая бездна. Шальнев ходил в тёмно-зелёной форме, под френчем угадывался бугор пистолета, сапоги блестели, как у самого изысканного щёголя. Ездил Шальнев на трескучем трофейном мотоцикле БМВ, и не только куры и собаки пугливо бежали с дороги, когда въезжал он в деревню, но и люди прятались, словно боялись заразиться чумой или холерой, одним словом, такой хворобой, которая косит людей, как косой.
В задачу Шальнева входил сбор мяса, молока, шерсти и других продуктов, и службу свою нёс он с огромным рвением, ничем было нельзя от него откреститься, вгрызался он в свою жертву. Несколько раз поступали на Шальнева жалобы в райком, но невозможно придраться было к нему. Действовал Шальнев строго по инструкции, а там всё расписано чётко: не сдал вовремя мясо – могут свести корову или другую живность со двора, описать имущество, направить дело в суд. Правда, к такой мере, как опись имущества, Шальнев прибегал редко – чего описывать, если в домах – шаром покати, в лучшем случае деревянная кровать с клопами да пустой сундук, в котором мыши давно свили гнёзда.
Чаще всего Шальнев уводил со двора скот. Жутко было наблюдать картину, когда за тарахтящим на малом газу мотоциклом болтается на верёвке рогатая коза, трясёт бородой, жалобно блеет или крутит могучей шеей корова. Жизнь, пищу, надежду уводил со двора Шальнев, и только стон и глухие проклятья неслись вслед, плач детей и женщин.
Сейчас при виде Сидоровой Шальнев вскочил со стула, подобострастно выгнул длинную, как у гусака, шею, и эта картинная подобострастность вызвала отвращение. Евдокия Павловна до дрожи не любила встречаться с Шальневым. И ничего здесь изменить невозможно, хоть Сидорова пыталась это сделать. Человек – натура избирательная, одно принимает с радостью и вожделением, другое – равнодушно, безразлично, а третье – с отвращением, будто берёт в руки осклизлую, как камень-голыш, лягушку. Вот это гадливое ощущение возникало у Сидоровой при встрече с Шальневым.
Вряд ли догадывался Шальнев об этих её чувствах. Он заговорил о том, что в Товаркове плохо идут мясозаготовки, распустились колхозники, не понимают дисциплины, что он специально приехал, чтобы подкрутить гайки, покончить с разболтанностью. На миг пришёл в память тот вихрастый парнишка, который питался «тузятиной», и Сидорова снова вздрогнула, – возникло ощущение, что она теряет сдержанность. Надо успокоить себя, надо, она и так, кажется, не совсем справедливо откостерила Черепанова. Каждый должен делать своё дело, служить тому, чему присягнул. Но память – колодец прошлого – словно вновь заплескалась водой, колыхнула недавний эпизод с этими ребятами, и она обратилась к Шальневу:
– Не надо сейчас злить народ, товарищ Шальнев.
– Что значит «злить народ», Евдокия Павловна? Никакой злобы быть не должно, только дело… С государством надо вести честно…
– Я не призываю вас к нечестности. Только время сейчас не то – голодают люди…
– Что-то я вас не пойму, товарищ секретарь, – ухмыльнулся Шальнев. – Здесь всё время голодают. А моё какое дело? Меня держат на работе только с одной целью…
– С какой? – перебила Сидорова.
– С целью реализации указаний партии и правительства. Мясо для армии необходимо, для рабочих. А тут что получается, вот даже товарищ председатель уважаемый забывает рассчитываться с государством.
Шальнев посмотрел на Емельянова, тот сжался, втянул голову, забормотал что-то себе под нос.
– Да ведь правильно, не время сейчас. Вот осень придёт, нагуляет жирку скот.
– Не надо меня учить, Емельянов, время или не время. Мясо должно помесячно поступать.
– Да не в том дело, Шальнев, – вступила опять в разговор Евдокия Павловна, – слово «время» надо в другом смысле понимать. Я ещё раз говорю вам – голодают люди. Голодный человек на всё способен.
Говорила искренне Евдокия Павловна, в гневе и голоде человек велик и неуправляем, а обстановка в Товаркове, как в сухую пору в степи – кинь спичку, и хлопнет пламя, словно рот раскроет, а потом будет в ненасытную пасть поглощать всё – бурьян и ковыль, хлеб и деревья, надежды и ожидания. Об этом и сказала Шальневу, но тот снова повертел жилистой шеей, побагровел и заскрипел:
– Да вы вроде меня пугаете, Евдокия Павловна. Но волков бояться – в лес не ходить.
– Я требую, – решительно сказала Сидорова, – чтобы вы не провоцировали население…
– Значит, – нахально усмехнулся Шальнев, – запрещаете. А я не стану выполнять ваших запретов, хоть вы и секретарь райкома. Вот с председателя и начну.
Шальнев выскочил из кабинета, только сверкнули его начищенные сапоги, и вслед за ним быстро метнулся Емельянов, прытко и сгорбленно исчез за дверью.
Точно ветром обожгло тело, насквозь выстудило, будто сквозняком, сдавленным потоком. Евдокия Павловна лихорадочно думала, как поступить. Может, позвонить Константину Ивановичу, пригласить Шальнева на бюро, взгреть, что называется, по первое число, пусть не будет аполитичным и сухим человеком? Она долго крутила телефон и когда, торопясь и заикаясь, рассказала о визите Шальнева в Товарково, первый секретарь сказал сухо:
– Правильно он поступает, Евдокия Павловна. Мы всех разослали по району потому, что в начале июня меня на бюро обкома приглашают. Как раз за мясопоставки. Я и вас попрошу подключиться к этой кампании.
«Ничего себе кампания» – подумала Сидорова и с тоской повесила трубку. Так вот почему так нахально держался Шальнев, чем-то похожий на городского воробья. Заручился высокой поддержкой и прёт напролом, не считаясь со здравым смыслом. Нет, надо ехать в райком, доказать и первому, и всем, как плохо сейчас в деревне, как стойко держатся голодные люди, и как необходимо сейчас спокойствие и равновесие, чтоб не всколыхнуть, не озлобить до конца, не подорвать веру в справедливость. Ведь крутые волны рождаются от маленькой морщинки на воде, а потом под ветром набирают мощь и размах, любого опытного пловца в пучину затянут. Вернулся хмурый Емельянов, махнул рукой.
– Не уговорил! Шлея под хвост попала? Пошёл домой ко мне…
– Не расстраивайся, Егор Степанович. Завтра я в райком уеду, постараюсь успокоить заготовителей. А с вами я хочу вот о чём посоветоваться… Семена получили?
– Да, только сейчас привезли…
– Так вот, Егор Степанович, а может быть, то просо, которое у вас в складе лежит, раздадим людям? Как?
– Да вы что, Евдокия Павловна! Посадят меня, за Можай загонят. Разве можно так с семенным зерном поступать!
– Не поймёшь, тебя, Емельянов: то у тебя лузга, то семена. Мне что, самой посмотреть?
– Зачем это вам, Евдокия Павловна! – зашёлся коротким смешком Емельянов. – Морока одна! Сам разберусь. Только посадят как миленького.
– Я считала тебя, Емельянов, смелым мужиком, а ты, видать, зря штаны носишь. Для модели, чтоб девки не глядели. А вроде на фронте воевал…
– Совсем пристыдили, Евдокия Павловна, – просто сказал Емельянов, – срам один. Уж не считаете ли вы меня злыднем каким, вроде Шальнева? Не такой я человек… И мне людей жалко, только не знаю, как помочь. Как рыба об лёд бьюсь, а всё впустую. Ну теперь ясно: семь бед – один ответ.
