Владимир Топорков - Засуха
Так вот почему грустно усмехнулся Емельянов, когда ему сказала Сидорова про лебеду! Выходит, плохо она знает жизнь, в стороне стоит. А ей всё время казалось, что одной судьбой с народом мается.
А Мария Степановна продолжала спокойно говорить:
– В прошлом-то году неплохой хлебушек в поле рос, колосок наливной, тяжёлый. Только на него хозяев много, на хлеб-то. Говорят, какой-то Ларин приехал и загрёб в ларь. Вишь, какая штука получается. Был горшок да разбился. Небось, и в нынешнем году такая басня случится. У мужика всегда дольщиков много… Вся держава!
Чувствовала Евдокия Павловна, как заполыхали щёки, накалились, иголочками прокалываются. Не только Ларин, но и все они причастны к этому тяжкому оброку, который без сомнения и риска гребут с крестьянина. Разве она не причастна? Только есть директива, а при директиве человек вроде зрения лишается, умом деревенеет – извилины в башке, как у кролика, выпрямляются. Получил бумагу – и давай действуй, руби с плеча, мужик, как дерево, не заплачет. А вот слушает сейчас Сидорова эту женщину и готова реветь в голос, стену грызть… Хорошо, что не видит в потёмках Мария Степановна её пламенеющего лица, а то бы совсем худо стало от стыда, от совести, от вины неоплатной.
Опять степенно заговорила хозяйка:
– Вы уж не обессудьте меня, Бога ради, что без огня вечеряли. Нету керосина проклятущего ни в одной лавочке. Раньше у меня проще было – когда горючку возила. Глядишь, мужики-трактористы нальют бутылочку, а то ещё лигроин был… Правда, опасный дюже, норовит взорваться. Да его солью присыпешь – он и успокоится. Ну, давай ложиться, милая, небось, подъём ранний затеешь?
На кровати легла Евдокия Павловна, а Мария Степановна с кашлем и сиплым стоном забралась на печь. Постель показалась Евдокии мягкой и ласковой, и хоть лезли, путались в голове горькие мысли о жизни и судьбе, уснула она сразу, придавленная дневной усталостью и непомерным моральным гнётом.
* * *Трактора, два стареньких «ХТЗ» с блестящими шпорами, появились в Товаркове к обеду, и Егор Сергеевич повеселел. Лицо его вроде потеряло жёсткость, стали подвижными глазки, в них появилась прежняя острота. Он засуетился, как суетится хозяин при виде неожиданных гостей, громко хлопал себя по брюкам, уважительно глядел на Евдокию Павловну.
– М-да, дела, – бурчал он себе под нос, – дела, значит… Он повёз трактористов на постой куда-то на край деревни, а потом показывал поле под предстоящую пахоту, и Сидорова решила заглянуть в школу, где подходили к концу занятия. Как секретарь, отвечающий за идеологическую работу, курировала она и школы, и там тоже было предостаточно забот. В Товаркове хоть здание нормальное, двухэтажное, дореволюционной постройки (одолело когда-то земство на свои небольшие капиталы), а в других – стены валятся, потолки провисают люлькой, топлива не хватает.
Около школы увидела она двух играющих в песке мальчуганов лет по девять-десять, и спросила с улыбкой:
– Ну что, ребята, из класса вас выпроводили?
Один из пареньков с худым испитым лицом поднял голову, с недовольным видом посмотрел на Евдокию Павловну, пропищал:
– Не-е, с чего вы взяли?
– Да как же, в классе наверняка занятия идут, а вы здесь прохлаждаетесь…
– Не-е, – опять протянул первый мальчик, вытянув свою синюю мордашку, – у нас учительница заболела…
– У неё с голодухи живот схватило, – вступил в разговор второй. Этот был, в отличие от первого, поплечистее, басил, как взрослый, глазки у него были зоркие, острые, чернявые.
– Выходит, занятий нет у вас?
– Ага, – кивнул первый.
– Ну, голодно вам, ребята? – спросила Сидорова. И напрасно спросила – разве по лицам не видно? Вон у того, первого, кажется, каждая жилочка, каждая синяя ниточка на лице отпечаталась.
– Голодновато, – рассудительно ответил первый. И вдруг засмеялся, стрельнул глазами на своего приятеля. – Вот Юрке хорошо. Он тузятины налопается и спит, как сурок.
Юрка впился в приятеля взглядом, пробасил:
– Будя брехать-то!
– Я, тётя, ей-богу, не вру, – ответил первый.
– А что такое тузятина? – спросила Евдокия Павловна.
– А это кобеля у них Тузиком звали. Вот они и съели его весной…
– Так то когда было, ещё по снегу…
Внутри всё похолодело… Тот, первый, что-то ещё говорил, но слух у Сидоровой исчез, будто плотные пробки затолкали в уши. Она беспомощно охнула – что ж творится-то на белом свете?
Она зашла к директору школы Николаю Ильичу Дмитриеву, которого давно знала. Но разговора не получилось. Она что-то спрашивала, говорила, а в ушах стояли голоса ребятишек, этот рассказ про «тузятину». Показалось, что сердце внутри раскалили, разогрели на костре так, что ещё минута – и превратится оно в горящую головешку, в пепел.
В конторе Сидорова застала директора МТС Черепанова. Бывший военный лётчик и сейчас сохранил стройность и подтянутость, весь казался ладным, красивым. Он мерил шагами председательский кабинет, прямой, как свечка. На голове у него – пробор, с рыжинкой волосы уложены, как у самой прихотливой модницы. В глазах жило некоторое удивление и лёгкое возмущение, мол, зачем я понадобился в этой чёртовой дыре Товаркове секретарю райкома…
Вообще заметила Евдокия Павловна, есть у «технарей» (а именно им считал себя Черепанов) своё восприятие окружающего мира, какой-то необъяснимый снобизм, форс, кастовость, будто считают: вот они знают, что делать, и всегда поступают правильно, а остальные – недоумки, неучи и бездельники.
Сейчас, завидев Сидорову, директор вытянулся вроде по стойке «смирно», заговорил подчёркнуто официально и внешне подобострастно:
– Прибыл по вашему приказанию, товарищ секретарь райкома… Вот, явился…
Говорил Черепанов, а Евдокия Павловна поняла, что в душе тот относился с иронией к ней, с определённой долей скептицизма – дескать, вызывает по пустякам, только время прожигает бесцельно. И Сидорова сорвалась, пожалуй, первый раз в жизни утратила контроль над собой, говорила резко и безапелляционно. Она напрямую сказала Черепанову, что, наверное, тот большой чиновник и бюрократ, равнодушный и заносчивый, если так относится к делу, к просьбе отстающего колхоза, к своему долгу работать на крестьянина, на деревню, – не подготовленный человек, не способный обеспечить высокое техническое состояние.
Исчезла потихоньку неприкрытая ирония с лица Черепанова, две лёгкие складки легли от губ, он опустил глаза, как школьник, не знающий урока. Наконец Евдокия Павловна умолкла, и Черепанов оживился, растянул рот в ехидной улыбке:
– А вы знаете, Евдокия Павловна, люди не хотят в Товарково ехать…
– Почему?
– Не заботятся здесь о людях, элементарные условия не создают. Хлебом вдоволь трактористов накормить не могут. Вот он, – Черепанов указал пальцем на председателя, – уважаемый Егор Степанович, даже в этом экономит. А в других хозяйствах наших людей с радостью встречают, мясом, хоть и редко, кормят…
– А вы спросили – есть ли хлеб в колхозе? – спросила Евдокия Павловна. Наверное, она покраснела, разозлившись.
– Зачем я должен это знать? Пусть председатель думает.
– Послушайте, Черепанов, вы когда-нибудь собачатину ели?
– Вы что, Евдокия Павловна, – Черепанов скривил губы, вытянул их в тонкую нитку, – вызвали меня сюда, чтоб поиздеваться?
– Нет, дорогой Виктор Анисимович, не для этого, а чтоб знали жизнь, ситуацию. В этой деревне даже детей собачатиной кормят…
Сказала и замолкла, осеклась, даже самой страшно стало. Молчал и Черепанов, видимо, в нём боролись два чувства – с одной стороны, уверенность в своей правоте, а с другой – Евдокия Павловна это заметила – шевельнулось в нём какое-то смятение, легла сумрачная тень на холёное лицо, будто горький дым пахнул в него, окутал глаза.
– Я всё понял, Евдокия Павловна.
Слова эти Черепанов произнёс скомканно, торопливо, щёки побледнели.
– Ну хорошо, – сказала примиряюще Сидорова, – а теперь давайте трактористов навестим.
Они поехали на поле на машине Черепанова. Директор сидел подавленный, наверное, чувствуя стыд, молчал всю дорогу, но в конце концов спросил:
– Неужели нельзя помочь людям, Евдокия Павловна?
– А как?
– Но должны же быть запасы в государстве?
– Война была, Виктор Анисимович, какие запасы?
– Эх, жизнь, – вздохнул Черепанов, и поняла Евдокия Павловна – что-то сломалось в нём, рухнуло. Значит, есть в этом человеке сердце. Не пламенный мотор, как поют по радио, а обычное, ранимое, способное понимать человеческую боль и горечь. Может быть, думала Евдокия Павловна, и зря она на него распалилась, не стоило этого делать. А с другой стороны – иногда человеческая душа, как сундук, как панцирь, до неё достучаться надо, окропить жизнью, и тогда она острее воспринимает звон сердца, запах хлеба, солнечного утра, аромат цветов.
