Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла
Раздача талончиков всегда происходит около полудня, на большой перемене, в просторной комнате деканата. Она первая по коридору, окна ее выходят на фасад здания. И какая веселая комната с несколькими миленькими предметами старинной мебели, в частности с зеркальным трюмо. И о прежнем декане, дочери советского писателя Алима Кешокова Елене Алимовне, и о нынешнем - специалистке по древнерусскому языку Марии Валерьевне Саня, пожалуй, сейчас задумываться не станет. У каждой женщины свои достоинства. Одна была мила и щебетлива, как птичка; другая решительна и честолюбива, как царевна Софья. Одна будто не знала ни заботы, ни труда, однако в свое время сделала учебный план, который отметила такая престижная международная организация, как ЮНЕСКО; другая в период смены институтского руководства упорно добивалась должности. Пока не получилось, но Саня интуицией художника знает: временно. Честолюбие не проходит, как ангина.
Саню интересует эта боевая женщина, доктор наук. Коня на скаку остановит. Саня думает, что это определенный тип, может быть еще не вполне освоенный литературой. Но, возможно, и она так же смотрит на него, отыскивая следы прототипа для будущего собственного сочинения. Литераторы вообще ходят друг возле друга, как охотник возле добычи. Кто кого первый подстрелит и уложит на лист бумаги. Что касается дорогой Елены Алимовны, то она любила английских поэтов Озерной школы и замечательно отражалась в старинном трюмо.
Ну, кажется, уже почти все, обход в основном закончен; ничего не горит, ничего не плывет, уборщицы уже везде полили цветы, а если где и не подмели, то для показной свежести сбрызнули водичкой. Интеллигенция горазда на выдумки. Остались только кафедра общественных наук и комната, где родился Герцен, в конце коридора, возле чугунной лестницы, по которой можно попасть на второй этаж. Саня обязательно должен подняться туда, хотя он и оттягивает искусственно этот момент. Ему надо будет прошагать по чугунной лестнице, до нашего времени хранящей отзвук шагов студентов прежних лет, пройти весь верхний коридор, где он сегодня утром уже как бы побывал, силой духа пробив потолок, и войти на кафедру творчества. Именно там в каком-то ящике стола лежит магнитофон, на котором записалась некая беседа. Сане не избежать этих голосов, но пока он медлит, неторопливо шагая по нижнему коридору.
Кафедра общественных наук - любимая Санина кафедра, и к тому есть мотивы. Коллектив там дружный, здесь писателей, как на других кафедрах, нет. Сотрудники люди серьезные - историки, философы, искусствоведы, - значит, любят поговорить, попить чаю, праздновать на кафедре дни рождения, отмечать выход в свет нового учебника или монографии. И всегда после этих бесед и заседаний на подоконнике остается небольшой запасец съестного: несколько маринованных огурчиков в банке, нарезка колбасы, какой-нибудь салатик из магазина, пара кусочков пиццы, недоеденный торт в коробке. Ведь если от многого немножко, то это не грабеж, а дележка? Саня любит кафедру не только потому, что уважает философию, историю и увлекается современной экономикой, он ее просто любит. Здесь ведь можно закусить.
Он ведь так ничего и не ел с самого вечера. С двух ночи до шести болтался в клубе, где крутился на шесте, кривлялся на сцене, тряс грудью и шевелил бицепсами. Женский клуб с мужским стриптизом, где за вечер дают сотку. Потом массаж у актрисы, которая приезжает со съёмки и не может заснуть, пока ее не разомнут - это тоже сотка. Отказываться ни от чего нельзя - новые бойцы найдутся сразу. Попасть в тележку нелегко, а вывалиться - без проблем. Хорошо, что актриса, хоть и молоденькая, но без каких-либо посягательств - так умаялась в своем кинобизнесе, что ни о чем эдаком и не думает. Вся молодежь нынче чуть ли не в рабстве, если нет папы или мамы, которые либо украли вовремя, либо научились зарабатывать.
И на этой кафедре вчера тоже что-то праздновали: копченая колбаса была вполне свежей, салат не заветрился, в меню благотворительного буфета имелось даже несколько кусков торта "Птичье молоко". Грязные стаканы и пластмассовый тазик с другой посудой стояли на сейфе.
Это был когда-то самый знаменитый сейф во всем институте, даже не сейф, а несгораемый банковский ящик, весь одетый в броню, да еще с песком между стенками. Наверное, там когда-то хранились ценные бумаги, какие-нибудь пароходные акции или драгоценности, а уже в институтское время сейф принадлежал партбюро. Каждый год, знает Саня, в институте чистят архив, смотрят творческие папки студентов и, по мере того как студент завоевывает себе место под солнцем, когда имя выпускника вызревает и даже становится известным, эти самые личные папки со всеми биографиями, курсовыми и дипломными работами уходят в знаменитый Центральный государственный архив литературы и искусства. Там уже давно пристроено и личное дело Евтушенко, и личное дело его подруги Ахмадулиной, и другие документы, касающиеся выдающихся студентов. Но основные - или, лучше сказать, наиболее интересные для исследователя нравов эпохи борьбы за светлое будущее - бумаги все же в "перестройку" пропали. Но Саня надеется, что такие документы, как и выдающиеся рукописи, не горят и когда-нибудь появятся из тайников, и многое в истории литературы прояснится. Сколько рухнет тогда безукоризненных репутаций, сколько людей, считающихся честными, окажутся доносчиками и шпионами. Какие тогда будут написаны повести. Саня и ходит, может быть, на кафедру еще затем, чтобы поглядеть на этот знаменитый сейф, помечтать, пофантазировать. Вдруг когда-нибудь он сам по себе откроется и, вместо старых туфель заведующей кафедрой Людмилы Михайловны, вывалится из него и разлетится во все стороны стопка жалоб, протоколов дискуссий и высококвалифицированных, написанных безупречным литературным слогом доносов.
Любовь Сани к кафедре общественных наук связана с еще одним обстоятельством. Он давно привык при осмотре помещения утром или даже вечером, когда сотрудники уже разошлись по домам, закусывая чем-нибудь вкусненьким, оставшимся от профессорского застолья, обязательно любопытствовать, что за рукописи оставлены на столах. Для общего развития. Будто берешь в библиотеке книгу, которую все время перехватывали у тебя из-под носа другие. Здесь безнадзорно лежат такие увлекательные студенческие курсовые, такие замечательные работы аспирантов по эстетике, такие новаторские рефераты по древней Греции или Междуречью, что просто зачитаешься. Вбираешь в себя эти сливки и сгустки мыслей и тут же умнеешь. Саня любит здесь повышать свой культурный уровень. Вот и сейчас, держа в одной руке бутерброд с семгой, а в другой кусок "Птичьего молока", он пробегает взглядом по столешницам и на столе лаборантки кафедры Валентины Ивановны, уже немолодой женщины, вечно что-то читающей, вместо того чтобы вовремя составлять ведомости или перепечатывать экзаменационные билеты, спотыкается почему-то о раскрытую, но лежащую обложкой вверх книжку со странным названием: "С гурьбой и гуртом..." Автор - П.Нерлер. Саня опрометчиво подумал: "С чего бы это Валентина Ивановна занялась животноводством? Про выпасы читает, о гуртах". Перевернул книгу - и... Сразу бросилось в глаза: "Сов. секретно". Разве возможно в молодом любознательном возрасте пройти мимо такого начала? Но дальше шло еще занятнее: "Союз писателей СССР. 16 марта 1938 года. Наркомвнудел тов. Ежову Н.И." Кем был Ежов, Саня знал. Сердце у него полно и мощно застучало. Это было редчайшее попадание в десятку: уже на второй строке письма высветилась фамилия Мандельштама. Что, на ловца и зверь бежит? Возможно, здесь подошла бы и какая-нибудь другая пословица - слишком уж много сегодня Саня думал об Осипе Эмильевиче. Но почему книжка к его приходу на кафедру оказалась открытой именно на странице с самым подлым за все время существования человечества и писателей письмом? Тут не без чертовщины!
Саня, не переводя духа, сначала залпом проглядел письмо. И не поверил глазам. Потому что такое письмо не могло появиться в среде людей, занимающихся выращиванием слов и знающих им цену. Ведь писатели, уверен он, особые люди, с ясным пониманием свого назначения и своей роли в жизни. У большого писателя все идет от природы, от Бога. Каждый человек неповторим, но писатель неповторим вдвойне. Ну, понятно, одному меньше, чем другому, могли заплатить гонорара. Другому кажется, что его обделили жильем. Третий считает, что с ним несправедливо поступил критик. Настоящему писателю, конечно, все это надо бы перетерпеть и никому не предъявлять претензий. Впрочем, подумал Саня, и писателям ничто человеческое не чуждо. Среди них ведь есть и середняк. Но чтобы так легко, при помощи письма, отчетливо сознавая, что делает, один писатель посылал другого на смерть, нет, с этим Саня по своей наивности согласиться не мог.
Он прочитал это небольшое письмо еще раз, уже внимательно. Потом сел за стол и, подчиняясь какому-то неясному импульсу, начал его переписывать. По себе Саня знает: таким образом тексты уясняются отчетливее.
