Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
— Какой буйный темперамент, — оценила Света Дорошевич, отталкивая его. — Откуда что берется… Ну, надеюсь, теперь я могу бежать к мамочке?
На самом деле ей было лень вставать. Раздражение ее улеглось, да и было ли оно. Они удачно расположились за кустами сирени. Улица, затопленная толпой, совсем рядом, как на ладони, а их самих увидеть можно было только из верхних окон дома. Кто станет глазеть в окна в этот час, когда хозяйки хлопочут у кухонных плит, и вернувшиеся с работы устало плещутся у умывальников.
— Миша, а ты чего, правда в меня влюбился?
— Да, — признался Кремнев, — это правда.
Какой–то бесенок все–таки подталкивал Светку под локоть.
— Печальное дельце, — сказала она. — У меня есть уже один жених. А просто так не по закону с тобой встречаться я не могу. Это аморально.
— Какой жених?
— Хороший человек, веселый и толстый. Его зовут Эрнст Львович. Я тебя с ним скоро познакомлю.
— Ты с ним вчера каталась на такси?
— Мы ездили купаться на озеро. А ты откуда знаешь? Какой ты, однако, проныра.
— Весь город об этом судачит. Он же женатый, полон дом детей.
— Да, он женат, и у него пятеро детей. Верно. Зато он не читает девушке нотаций. Хочу поговорить с тобой, как с другом, Мишенька… Да, он старше меня, у него дети, которых он бросит ради меня. Все меня осудят… И не люблю я его ни капельки. Что ты мне посоветуешь, Миша? Идти за него замуж или нет? Вопрос не простой, подумай.
— Иди. Чего тут спрашивать.
— Вот девушка так и рассуждает. Выйди она замуж, — а ей пора, ох пора! — выйди за какого–нибудь папенькиного сыночка вроде тебя — и что? Стирай ему грязные носки, готовь котлеты и в награду выслушивай, какой он умный и гениальный. Потом родится ребеночек… Начнутся пеленки, детский садик, болезни. А если девушка еще хочет потанцевать, посмеяться и погулять? Если у ней томление в крови и радужные планы? Теперь второй вариант — Эрнст Львович. Девушка ликует и плачет от счастья. Никаких забот, ужины только в ресторане, тряпок любых — вагон, деньжищ — три сберкнижки, при желании — дача на Черном море… Допустим, мне надоедает конфетная действительность. В одно прекрасное утро я просыпаюсь и с приятной улыбкой говорю, — смотри, Миша, — говорю: «Любимый Эрнст. Так как ты не скульптор, а портной, то жизнь с тобой стала для меня духовно невыносимой. Поцелуй девочку крепко последний разочек и помоги ей собрать чемоданы. Адью! Я возвращаюсь к маме, богатая и очень молодая…» Ну как?
— Ты все это несерьезно!
— Осуждаешь?
Миша не мог ее осуждать сейчас, он мог ее не понимать, злиться на нее, безумствовать, но не осуждать. Осуждение предполагает самоуважение, а он себя презирал. Он сказал:
— Не верю. Это называется — бесстыдная торговля своим телом. Ты на это не способна.
— Миша, опять!
— Ты сама спросила у меня совета. Я тебе его дал.
— Какой?
— Не бросай меня, и мы будем счастливы вдвоем. Я сам постираю носки и пеленки.
— Правда?
— Честное слово!
— Ну, тогда ладно. Тогда подумаю.
Светка хотела еще что–то сказать возлюбленному, как–то его подбодрить, но увидела необычайную картину и ахнула.
— Что? — Мишка проследил за направлением ее взгляда. По опустевшему тротуару шли двое: впереди понурый, с нелепо дергающейся головой молодой мужчина, а позади милицейский сержант.
— Ну и что, — удивился Мишка, — чего ты испугалась? Поймали какого–то алкаша. Сейчас будут его протрезвлять. Очень гуманно.
— Какого алкаша, дурак. Это Вика Карнаухов, брат Егора. Старший.
Света кошкой сиганула на тротуар, милиционер загородил от нее арестованного.
— Вика, Вика! За что тебя забрали?
Мужчина поднял голову, усилием воли укрепил покачивающуюся шею. Он узнал Свету Дорошевич, лицо его выразило разочарование и смущение.
— А, Света, здравствуй. По ошибке забрали, не волнуйся. С кем–то спутали. Не говори никому, ладно?
— Отойдите, девушка, — приказал сержант, нервно дернув рукой. — Отойдите, а то и вас по ошибке заберу.
— Отпустите его, товарищ милиционер. Я его знаю — он настройщик музыкальных инструментов.
— Настройщик? Поглядим, какие инструменты он настраивает. И почем берет.
— Как вы смеете!
— А вы мне девушка не грубите, не надо. Как бы ответить не пришлось. Здесь вам не танцплощадка.
Викентий, безучастно прислушивающийся к разговору, повернулся и быстрыми шагами пошел прочь.
— Эй–эй! — крикнул сержант и поспешил за ним. Михаил удержал готовую идти с ними Свету Дорошевич.
— Люди смотрят, Света. Не шуми.
— Люди! — розовое лицо ее пылало искренним возмущением. — Человека на расстрел повели — тебе нипочем! Вот ты какой оказывается, со всеми своими правильными словами. Трус! Репутацию боишься замарать, чистенький мальчик. А я не боюсь, пусти! Пусти.
Михаил крепко держал разъяренную, извивающуюся у него в руках девушку. Она пинала его локтями и коленками, попыталась укусить за палец.
— Пусти, слышишь! Пусти меня, трус. Ненавижу. Викентий бесплатно починил мне пианино. Пусти! Ах, ты мне синяки делать?
Мишка все вытерпел, отпустил ее, когда милиционер и Викентий скрылись за поворотом.
Две женщины и пацаненок в трусах остановились неподалеку и глазели.
— Что ж ты ее мучаешь, ирод? — сказала одна из женщин. — Она, чай, не кукла тебе.
Отпущенная Света Дорошевич пронзила его ненавидящим взглядом, замахнулась, но остановила свою бешеную руку на полпути.
Руку эту, приготовленную для удара, она положила себе на плечо, а другую руку положила на другое плечо и спокойно сообщила, что он сломал ей, видимо, много позвонков и все ребра.
— Ты очень сильный, Миша, — сказала она. — И за это я тебя уважаю.
Повернулась и, гордо вскинув подбородок, пошла к своему дому. Он глядел ей вслед, покачиваясь из стороны в сторону. Обе прохожие женщины, робея, обошли его кругом, точно придорожный столб, на котором они ожидали увидеть объявления. Света Дорошевич не оглянулась.
Только что Карнаухов вернулся с работы, не успел еще приласкать разбушевавшегося от счастья встречи с хозяином пса Балкана, как позвонил капитан Голобородько. Они были знакомы, как обычно знакомы два старожила с маленьком городе: здоровались издалека и много понаслышке знали друг о друге. Не более того.
— Николай Егорович, — в трубке голос капитана звучал проникновенно, как голос диктора в передаче «Закон есть закон», — ты не волнуйся, понимаешь ли, есть неприятное известие («Одно к одному», — успел подумать Карнаухов). Тут твоего сынка старшего мы задержали, понимаешь ли. Аккурат, как говорится, до выяснения.
— Пьяный, что ли, напился?
— Зачем пьяный, если бы пьяный. А то ведь трезвый, понимаешь ли, как стекло. Но, однако, задержали.
— Товарищ капитан, не томи! В чем там дело?
Карнаухов почти не взволновался: слишком не вязалось это с его старшим сыном Викентием. Егор — другое дело. Тот был вспыльчив, как уголек, мог при случае влипнуть в какую–нибудь историю, пошебуршить. Очень мог, а Викентий не мог — пороху не хватит. Он и пьяный не напивался, это уж так, к слову пришлось.
— Не телефонный вовсе разговор, Николай Егорович. Вы бы заглянули к нам. Не ко мне лично, а в следственный отдел. Но я там буду, как же… Мне самому, понимаешь ли, любопытно, в чем дело.
Карнаухов вскипел.
— Так вы из любопытства теперь людей хватаете? Или как?
— Погоди, товарищ Карнаухов, не горячись. Ошибка если вышла — мы извинимся, как же иначе. Бывают у нас ошибки — извиняемся иногда. Поверишь ли, нет, и стружку с нас самих тоже сымают. Живая работа у нас, очень живая и щекотливая. Всяко бывает, скрывать от тебя не стану. С людьми работа. Иногда думаешь жулик, а он, этот жулик, честнейший человек, только что без крыльев — а так вполне ангел. Но чаще почему–то наоборот. Снаружи ангел, а внутри, понимаешь ли, грязь, как в конюшне у нерадивого хозяина.
Карнаухов, одурманенный доверительной речью капитана, спохватился:
— Ты, товарищ Голобородько, зачем мне тут сказки читаешь? Я что, моложе тебя, может? Или ты меня самого в чем–нибудь подозреваешь? На кого ты намекаешь со своими примерами? Сориентировался бы немного.
— Ты заходи, заходи, Николай Егорович. От тебя до нас всего пять минут солдатского шага, а мы с тобой в трубку талдычим, как глухари. У меня, понимаешь ли, от этого телефона за день ухо сверлить начинает.
— Куда идти, на какой этаж?
— Второй этаж, восьмая комната.
«Не надо, — сказал себе Николай Егорович, — прежде времени паниковать. Это ошибка, конечно, недоразумение».
Катерина окликнула его с кухни.
— С кем ты говоришь, Коля? Картошка поспела, иди ужинать.
Он пошел к ней.
— Пройдусь я, мать. Прогуляюсь.
— А ужинать?
— Пока аппетита нет. Может, пивка куплю холодненького. Или кваску. Тебе чего лучше?
Жена снабдила его стеклянной трехлитровой банкой с полиэтиленовой голубенькой крышкой, в авоське. С этой банкой, удачно замаскировавшись, Николай Егорович отправился в отделение. По дороге ему попадались знакомые, и с некоторыми он останавливался перекинуться парой слов. Ему нравились эти вечерние успокаивающие встречи со старыми приятелями, не с друзьями и сослуживцами, а именно с уличными приятелями, у которых можно было узнать свежие городские новости: что–то произошло за день, привозили или собираются подвезти свежую московскую колбасу в магазин, какая предстоит на завтра погода. Бывали и более серьезные известия. У кого–то родился внук, кто–то поджидал сына из армии, а с кем–то стряслась беда: врач на медосмотре неожиданно обнаружил подозрительное затемнение в легких. Эти короткие разговоры рассеивали его нынешнее одиночество, создавали иллюзию близости к идущей рядом, в чужих семьях, жизни, как две капли воды похожей на его собственную. Он сочувствовал чужим заботам и огорчениям, значительно насупливая брови и кивая, охотно посмеивался забавным происшествиям, от всей души с азартом тряс руки счастливцам, которым выпадал случайный незапланированный праздник. Обычно прогулки по своему кварталу он совершал после ужина, иногда вдвоем с Егором. Сегодня пришлось изменить расписание, поэтому некоторые из его постоянных вечерних собеседников глядели ему вслед с недоумением, не понимая, куда это может так почти бежать с банкой в руке всегда добродушно–уравновешенный Карнаухов; со своей стороны Николай Егорович подозревал, что все встречные–поперечные осведомлены о случившемся. Возможно, весь город уже судачит о том, что у Карнаухова арестовали старшего сына. Дурные новости в Федулинске всегда распространялись с молниеносной быстротой. Николай Егорович еще не совсем остыл после дневного разговора в кабинете директора, нервы его были напряжены до предела, он с трудом сдерживался, чтобы от ярости не расколотить стеклянную банку о подходящий угол. Повстречавшийся ему на пути Верховодов сразу заметил что–то неладное в облике приятеля и с солдатской прямотой задал наводящий вопрос:
