Ольга Славникова - Легкая голова
– Тяжело в учении, легко в бою, – приговаривал Вованище, вытягивая елозящего и блюющего Максима Т. Ермакова в заросли осоки, игравшие роль загаженного бережка под Нагатинским метромостом. – Ничего, еще недельку-другую поныряем, а потом в кино сниматься будем.
Прежде чем “сниматься”, следовало решить еще кое-какие насущные вопросы. Вопрос номер раз: на кого писать завещание? Ответ был один: на Маленькую Люсю. Только про нее Максим Т. Ермаков знал наверняка, что она не скрысит наследство, передаст до копейки, еще и постесняется взять комиссионные.
Максим Т. Ермаков съездил в нотариалку, выправил документ. Сказать Маленькой Люсе сейчас или позвонить ей после, из загробного мира? Нет, прямо сейчас не стоит: Люся, простая душа, как-нибудь да выдаст свою осведомленность, когда офисная сволота в приподнятом настроении будет сбрасываться дорогому общему покойнику на похоронный венок. Пусть сперва поплачет, а потом обрадуется. Все равно какие-то деньги она с операции получит, тысяч двадцать, например. Или нет, хватит десяти. Деньги, даже громадные, имеют свойство таять в руках. Вон, от накоплений, собранных по рваным крохам на квартиру, скоро останется мокрое место, только ладони вытереть о штаны. Можно будет попросить Маленькую Люсю, чтобы навещала мнимого покойника на секретной лежке, привозила продукты, выполняла поручения, даже готовила-убирала по выходным.
Между прочим, было непонятно, что у нее с пацаном. В офисе Маленькая Люся каждый день и каждый час была совершенно одинаковая, по ней ничего нельзя было разобрать. Одно и то же серое льняное платьице, измятое и спереди, и сзади; одна и та же расхлябанная заколка, болтавшаяся, будто улитка на травинах, на нескольких нитках отросших волос. Теперь Маленькая Люся носила на крошечном личике массивные солнцезащитные очки; когда она за своим секретарским столом склонялась к бумагам, очки падали в них с характерным стуком. Этот тупой пластиковый стук слышался всякий раз, когда Максим Т. Ермаков проходил мимо приемной. Однажды взглянув на то, что скрывали поцарапанные линзы, он больше не захотел этого видеть никогда. Под глазами Маленькой Люси, отливавшими тихим безумием, темнели круги, как от чайных стаканов. Максим Т. Ермаков беспокойно спрашивал себя: не расклеится ли наследница совсем, когда пацан умрет?
Одновременно с Максимом Т. Ермаковым стали происходить странные вещи. У него неподконтрольно работало воображение. Он представлял себе дешевую тусклую квартирку, где надо будет провести полгода или больше, даже не выходя на улицу. Ему виделись продавленная тахта с желтой измученной подушкой, сырые обои в бредовый цветочек, неработающий пыльный телевизор, на который все равно смотришь больше, чем на все другие предметы в комнате. Маленькая Люся, появляясь в этом логове, скажем, по субботам, будет для Максима Т. Ермакова единственным в целом свете женским существом. Это будет даже похоже на любовь. Приготовит, приберется, а там, кто знает, может, сделает для бедного Максика и еще что-нибудь.
Думая так, Максим Т. Ермаков, сильно проголодавшийся с тех пор, как Маринка выкатилась от него с вещами, непроизвольно стал смотреть на Маленькую Люсю мужским раздевающим взглядом. Его самого удивляло, с какой силой он мог сосредоточиться на небольшой глубине ее помятого выреза, где сгущалась нежная тень. Однажды он наблюдал, как Маленькая Люся, заторможенно приподняв подол, выдавливала каплю клея на побежавшую чулочную стрелку; видение этой шелковистой стрелки и тесных живых темнот, что угадывались выше, прожигало сны насквозь. Дошло до того, что у Максима Т. Ермакова немедленно вставало на стук упавших очков. Странно, что девицы алкоголика Шутова, тоже костлявые, аж пощелкивающие косточками на ходу, не вызывали и тени подобной реакции. Уж там, наверное, можно было бы договориться. Что же касается Маленькой Люси – тронуть ее сейчас было никак невозможно, даже Максим Т. Ермаков, человек вполне циничный, это понимал. В самом вожделении, что вызывало у него это измученное существо, было нечто преступное. Но что было делать, если Максим Т. Ермаков сконцентрировался именно на Маленькой Люсе и ни на ком другом? Чем он, вообще-то, виноват? Ах, как бы он трахнул ее прямо на секретарском столе, поверх бумаг и дисков, поверх всей ее дурацкой работы, всей ее разнесчастной жизни! Только пусть бы она не снимала темных очков.
С Маленькой Люсей в чреслах и с кучей проблем в разросшейся, как атомный гриб, голове, Максим Т. Ермаков вечером теплой и пасмурной пятницы заруливал к себе во двор. Он послал Вовану эсэмэску, чтобы сегодня не ждал. Хотелось отдохнуть и, быть может, перетереть наконец с соседушкой Шутовым, нацедив опухшей обезьяне человеческого алкоголя. У Шутова по роду занятий имелись, надо полагать, разветвленные темные знакомства. Девицы его, как ни странно, пользовались успехом, посетители к ним текли, как муравьи в муравейник, причем самые разные – от юнца с оттопыренными ушами, которые, казалось, заверещали бы дудками, если дать ему по голове, до тучного старца с желтой бородкой клинышком и трясущейся тростью в лапе, похожей на куру в вакуумной упаковке. Судя по целомудренно опущенным глазкам и явным навыкам сливаться со стенкой, многие любители зеленой и шершавой Шутовской клубнички имели не вполне законный бизнес – весьма вероятно, связанный и с подделкой документов.
Запарковавшись, Максим Т. Ермаков не спеша вылез на испещренный редким дождичком асфальт, в сырую духоту. Тучи были как теплый пепел. По пути к подъезду он привычно покосился на дворовых демонстрантов, стоявших под редкими кручеными каплями кто с зонтом, кто без зонта. Покосился, посмотрел – и застыл столбом. Среди нанятых невзрачных личностей пламенела высокая женщина в алом вечернем платье; ветер, набегающий снизу, как бывает перед грозой, кидал упругий шелковый подол туда и сюда, облепляя крупные ноги, дрожавшие на высоченных шпильках. Лицо, как и косметика на лице, было слегка потекшим, скулы напоминали побитые груши, на белой шее слезились фальшивые каменья. И все-таки она была прекрасна – как бывает прекрасна женщина, которая в следующую секунду выстрелит в человека из пистолета. Ибо это была Маринка, ибо она уже поднимала вытянутую руку с тяжелой черной вещью, искавшей Максима Т. Ермакова злобным птичьим зрачком.
– Эй, эй… – Максим Т. Ермаков попятился.
– Отольются тебе мои слезы, подлец! – завизжала Маринка, и сразу тяжелая черная вещь с силой дернула ее за руку до самого плеча, а мимо Максима Т. Ермакова прошло раскаленное сверло, точно сбрив с виска вставшие дыбом волоски.
– Падай! Ложись! – заорали откуда-то издалека ошалелые мужские голоса, и Маринка, переступая на шпильках, виляя бедрами, будто стриптизерша, снова прицелилась.
Максим Т. Ермаков, как человек, привыкший падать и ложиться в чистую постель, все никак не мог опуститься в жирную вихрящуюся пыль и продолжал топтаться, растопырив руки, как толстый пингвин. Еще одна пуля стреканула в жесткие кусты, на макушку Максима Т. Ермакова упала холодная, принятая за пулю, дождевая капля и окатила жаром до самых колен. Тут же на него навалилась тяжелая, разящая потом и дешевой глаженой тканью мужская туша. Падение на асфальт, с неловко подвернутой ногой, было болезненным, хрустнувшее колено занялось огнем. Максим Т. Ермаков забился, задыхаясь, по зубам ему стучала торчавшая из кармана чужой рубахи железная авторучка. Поваливший его социальный прогнозист тоже бился, как припадочный, судорожно стискивал ему бока, выделывал ногами странные коленца, точно пытался ползти по асфальту, увлекая ободранного Максима Т. Ермакова. Вдруг он замер, будто собрался прыгнуть с четверенек вертикально вверх, и на какой-то миг, действительно, исчез, но тут же вновь материализовался и обмяк. Капля густого соленого соуса затекла Максиму Т. Ермакову в угол растянутого рта, и он невольно ее слизнул.
Издав невнятный клекот, Максим Т. Ермаков свалил с себя безвольного человека, сделавшего мягкой рукой как бы широкий приветственный жест. Первое, что он увидел, сев под дождем, было алое платье, увядшее от воды. Двое социальных прогнозистов держали Маринку, завернув ей руки за спину: болталось, бессмысленно маяча, украшение из фальшивых каменьев, в отвисшем вырезе виднелось раздвоение болтавшихся грудей, что придавало Маринке странное сходство с распоротой и выпотрошенной рыбиной. Дворовые демонстранты сгрудились тесно и словно стояли насмерть под сомкнутыми зонтами.
С трудом, шипя на поврежденное колено, стрелявшее огнем, Максим Т. Ермаков поднялся на ноги – и только теперь разглядел распростертого социального прогнозиста. Фээсбэшник как фээсбэшник: узкий лоб с одной глубокой розовой морщиной, обритая голова железного цвета, маленький шрам на крепком, как пятка, подбородке. Единственная особенность: мертвый. Широко раскрытые, словно отполированные, глаза социального прогнозиста не моргали на дождевые капли; из-под головы, словившей пулю, жирный красный соус вытекал, моментально расклевывался дождем и, разбавленный, плыл окрашенной струйкой в шумно ахавшую решетку канализации. “Мне-то какое дело, вон их сколько осталось живых”, – беззвучно шептал Максим Т. Ермаков, но это было неправдой. Во рту у него стоял соленый, соевый вкус крови этого человека, грудная клетка содержала, как аккумулятор, электрический заряд его агонии, диафрагма хранила то внезапное ощущение невесомости, какое, должно быть, возникает, когда из тела исходит душа. Когда фээсбэшник умирал, они с Максимом Т. Ермаковым были целым, были одним. Они сделали это вместе. Ближе, чем священник, ближе, чем кровный родственник – Максим Т. Ермаков стал отпечатком этого человека, а тот, в свою очередь, ушел с предназначенной Объекту Альфа пулей в голове, будто получил послание, все о Максиме Т. Ермакове разъяснившее.
