Рэй Лорига - Токио нас больше не любит
– То, что кто-то может знать будущее, не значит, что он может его изменить.
По телевизору в прямой трансляции передают смертную казнь из тюрьмы в Аризоне.
Она ищет свой бумажник, находит, пересчитывает деньги, чмокает меня и предлагает встретиться через два часа в цокольном этаже «Бункамуры», что кажется мне великолепной идеей, поскольку в цокольном этаже «Бункамуры» есть по меньшей мере дюжина замечательных ресторанов.
Когда она выходит из комнаты, я не могу не почувствовать себя одетым в одежду другого мужчины. В общем, я еще довольно долго сижу внутри моего бесценного кимоно, абсолютно неподвижный.
Я просматриваю объявления на мониторе такси. Уже поздно. Мы проезжаем совсем рядом с этой смешной Токийской башней, скопированной с Эйфелевой. На тридцать метров выше и в тридцать раз глупее.
Я сижу в баре одного из бейсбольных центров, где японцы запираются в маленьких двориках, обнесенных изгородью, и лупят по мячам, которые с неистощимым терпением выпускает машинка. Десять маленьких зарешеченных двориков, каждый с разной скоростью вылета мяча. Большинство питчеров – это пьяные конторские служащие. Когда они мажут по мячам, галстуки закручиваются у них вокруг головы. У некоторых, несмотря ни на что, получаются неплохие удары, и тогда они вопят, как будто находятся посреди стадиона, каждый из них – одновременно и игрок, и публика. Почти все приходят одни.
Я не умею играть в бейсбол. Я такой битой не попал бы даже в Панаму, но что-то меня успокаивает в том, как эти люди попадают, и мажут, и отдуваются, и ждут нового мяча, а иногда выдают хороший удар, засаживают мяч в решетку. Мне нравится идея игры в одиночку, игры, которую никто не видит, в которой мячи, точные или смазанные, куда бы они ни летели, никогда не улетают далеко.
А есть еще лужайки для гольфа, такие же маленькие – металлические выгородки на террасах многих зданий. Японцы обожают устраивать невозможные игры.
Она сидит рядом со мной, глаза закрыты. Мы выпивали. Клерки снуют по бару со своими битами в руках и смотрят на ее ноги. На ней короткая юбка и сандалии на каблуке. Она сидит на красном табурете, соседнем с моим, положив голову на стойку. У нее очень красивые ноги. На какой-то момент мне хочется стать одним из этих японских конторщиков, покидающих свои клетки в поту, с засученными рукавами, и подходящих к барной стойке – только ради того, чтобы посмотреть на ее ноги.
– Знаешь, в чем твоя проблема?
Она сидит на полу, пьет чай и перебирает свои фотографии. Я стою посреди комнаты и пью пиво. Разумеется, я не знаю, в чем моя проблема.
– Твоя проблема в том, что ты не тот человек, на которого можно рассчитывать. Тебя нет на фотографиях.
– На каких фотографиях?
– Не важно на каких, потому что тебя нет ни на одной. На снимках только я. Словно бы это были только мои путешествия.
Я смотрю на разбросанные по полу снимки, и действительно, меня вроде бы нет ни на одном.
– Попробуй поискать. Я помню, в Ханое ты меня снимала. Где-то она должна быть. И в самолете тоже. Ты снимала меня в самолете. В этом я уверен.
– Ну вот,– говорит она,– у меня есть твоя фотография, ты спишь в самолете. Как будто я путешествую в одиночку.
– Но ты путешествуешь не в одиночку. Я здесь, хоть меня и нет на снимках.
– Ты здесь, но почему тебя нет на снимках? Ты когда-нибудь об этом задумывался?
– Мне не нравятся фотографии.
– Мои тебе нравятся.
– Твои – да. Мне не нравятся мои.
– Вот в чем проблема. Теперь ты понимаешь?
– Нет.
– Твоя проблема в том, что через много лет ты сможешь все отрицать, потому что ты не оставил доказательств. И это заставляет меня сомневаться в вере в нас, которая сейчас у тебя есть.
– Я кое в чем не разобрался.
– В чем?
– Да ни в чем на самом деле. Ты хочешь меня сфотографировать?
– Я не хочу тебя фотографировать. Я хочу, чтобы ты был на снимках. Хочу, чтобы перестал с ними бороться. Я хочу видеть тебя рядом со мной, в Токио, через целую кучу лет.
Мы еще не завтракали. Она рассматривает фотографии на полу. Я все так же стою, пью пиво. Я по-прежнему не знаю, в чем моя проблема, но предполагаю, что не хочу быть в Токио через целую кучу лет. Предполагаю, что через целую кучу лет я хочу быть где-нибудь в другом месте.
Вот я и в Токио, и ветер дует с такой силой, что ей кажется, будто кто-то спрятался на балконе и стучит в стекла,– но на маленьком балкончике никого нет. Поместился бы цветочный горшок, но, безусловно, было бы глупо вверять растение заботам постояльцев, потому что люди в этих гостиницах на холме сменяются каждые два-три часа – и приходят сюда лишь для того, чтобы заняться сексом.
Мы явились за тем же самым, хотя, разумеется, у нас есть другая гостиница, нормальный отель, где мы разговариваем, спим и иногда тоже занимаемся сексом, но здесь, на холме, все получается лучше, потому что мы каждый раз заходим в разные комнаты. Поэтому мы часто трахаемся на полу или у зеркальных стен. Когда я раскрываю дверь на балкон, все в комнате оживает, и простыни взлетают над постелью, и дверь в ванную хлопает с такой силой, как будто сотрясается все здание. Когда я закрываю дверь, все успокаивается. Она голая, и ей страшно, и волосы упали ей на лицо, как будто она вела машину с откидным верхом. Я тоже голый.
– Боже мой. На секунду мне показалось, что мы отсюда вылетим.
Потом она зажигает лампу рядом с кроватью, потому что небо снаружи потемнело так внезапно, что водители машин даже не успели зажечь фары, а фонари, конечно, еще не горят, и все приобретает зловещий оттенок, хотя на самом деле еще совсем не поздно.
– Возвращайся в постель,– говорит она,– наверно, нам нужно провести здесь весь вечер, а если буря не утихнет, то и ночь, а завтра, когда все это пройдет, вернемся в отель.
Я ненадолго задерживаюсь у двери на балкон, смотрю на людей снаружи, обеспокоенных наступлением этой стремительной ночи. Потом залезаю в постель и гашу лампу.
Большой монитор на станции Сибуя повествует о самоубийстве Риосукэ. Риосукэ – самая популярная из виртуальных звезд. Она не поет песни – просто смотрит с экрана, пока звучит музыка. Ее хиты называются «Моя малютка-черепашка никогда не врет» или «Разным людям – разный ад». Ее манере себя вести подражают десять миллионов японских подростков. Теперь она мертва. Новые звезды сами отвечают за свои жизни – это не управляемые программы вроде тех ужасных гладиаторш, которые больше всего напоминают шлюх из старого мира,– это сложные программы, сами решающие, как себя вести.
Лицо Риосукэ во весь экран станции Сибуя, тинейджеры рьщают на коленях, а полицейские пытаются отправить их по домам. Они рыдают уже три дня, и никто не знает, насколько их еще хватит.
Риосукэ не обладает искусственной красотой тех программ, что гонятся за славой, как глупые дрессированные собачки – всегда используя одни и те же трюки. Риосукэ – это просто обыкновенный подросток, такая же красивая, как и любая из девчонок, что оплакивают ее смерть на полу станции Сибуя. Никто не знает, что сказать Риосукэ, потому что сама Риосукэ никогда ничего не говорила. Она только проходила на фоне своих песен с грацией принцессы в изгнании. У нее был роман с парнем из рабочего квартала, а еще она прожила год с одной печальной школьницей, которая запрятала свою собственную программу в какой-то темный угол сети. Поэтому на все про все остался только ее кот. Правда, кот – виртуальный или реальный, что в данном случае не важно,– как свидетель никуда не годится.
Я смотрю, как проходит вся эта скорбь, словно идиот на проходящую возможность, даже не пытаясь ее удержать.
Конечно же, идет дождь. Над площадью летают вертолеты телевизионщиков. Вокзал закрыт. Движение по улице остановлено. Людям страшно. Все эти дети готовы отдать жизнь за Риосукэ. Возможно, они так и сделают.
А где же она – сейчас, когда по всей стране замирают сердца, следуя ритму остановившегося сердца Риосукэ?
Откуда мне знать. Иногда в Токио мы проводили порознь целые дни, просто чтобы проверить, как это на нас отразится. Как двое безумных ученых, вводящие себе яд малыми дозами.
Я бреду за ней, пьяный, нагруженный чемоданами, по аэропорту Нарита, но она закинулась «бенгальскими огнями» и бежит как заведенная, а у меня отходняк от GРG, и в коридорах Нариты полно мерцающих «бегущих строк»; все они, на шести языках, транслируют стихи Кафу:
Если мне умереть суждено,
дайте мне умереть
до того, как придет зима.
Веселые стишки, они выплескиваются, как молоко из стакана на скатерть, и мне не удалось поспать, и я устал.
Она становится все меньше и меньше, приближаясь к концу коридора, а этот конец, разумеется, является началом другого коридора. Стук ее каблуков пробивается ко мне – бог знает как – сквозь все звуки аэропорта. И больше того, если слушать ее шаги, всего остального слышно почти не будет.
