Рэй Лорига - Токио нас больше не любит
Она торопится. Ей скоро нужно быть в другом месте.
Я не располагаю всем временем на свете. Говорит она.
Не все зависит от тебя. Говорит она. Существует по меньшей мере миллион вещей, которые ты не в силах изменить. И все они важные.
Она уверена, что я ее понимаю, но на самом деле я точно не знаю, о чем идет речь. Я закуриваю, и она злится, поскольку считает, что целовать курящего мужчину – все равно что вылизывать пепельницу.
Она все еще не сняла пальто, но мне знакомо ее платье и я уже могу представить плечи.
Жарко. Окна закрыты. Если все здание вокруг этой комнаты будет охвачено пламенем, здесь не станет жарче, чем сейчас.
Вещи, которые от меня не зависят, говорит она, мне никогда не удастся изменить, да и другие, которые вроде бы мне подвластны, вероятно, тоже. Потом она замолкает так надолго, что я пугаюсь – как пугается проснувшийся среди ночи ребенок, не узнавая звуков собственного жилья. Я не могу ничего построить, говорит она, а будущее зависит от того, что мы построим сейчас, от всего, что мы пока еще не построили. Потом она снимает пальто и швыряет на постель. Я включаю телевизор и беру еще одно пиво. Дверь в ванную приоткрыта. Ванная вся позолочена. А она уже почти совсем разделась. Она почти на меня не смотрит. В каждой руке она прячет по мертвому зверьку. Это женщина, зажатая между воспоминаниями и предчувствиями. Как гигант разорванный надвое парой диких коней. Привязанный за руки и за ноги к двум коням, скачущим в разные стороны.
Она говорит: «Это ужасное место».
Но я с ней согласиться не могу.
Теперь мы стоим у дверей одной из этих «гостиниц любви» в квартале Сибуя. Мы еще не вошли, но определенно собираемся это сделать. Гостиницы лепятся одна к другой по всему холму. Мы наудачу выбираем маленькое французское заведение. Она спрашивает, бывали ли мы здесь когда-нибудь раньше, а я не знаю, что ответить. На ней пошитое на заказ красное платье, перехваченное на талии лентой. Поверх платья на ней надет черный плащ, хотя дождя нет и, кажется, не было целый день. Мы изучаем подсвеченные фотографии на панели рядом с дверью. Занятых комнат мало. Я вытаскиваю ключ, соответствующий простой комнате с голубым ковриком и фотографиями диких животных на стенах, но ей больше нравится белая комната с зеленым покрывалом на кровати. Комната, похожая на операционную. Я вставляю обратно вынутый ключ, и фотография, которая на несколько секунд погасла, снова подсвечивается. Я вытаскиваю ключ, соответствующий операционной, и фотография тут же гаснет.
– Где ты был целый день?
Я не знаю, где был целый день. Я даже не представляю, о каком целом дне идет речь.
– Я гулял.
– Целый день?
Сейчас около трех. Я это знаю, потому что в коридоре висят часы. Часы вмонтированы в фотографию водопада. Вода на изображении мерцает, и при известной доле идиотизма можно подумать, что она движется.
– Весь день? – снова спрашивает она.
Для нее в три часа день уже окончен. Если она так хочет. Также может случиться, что день начинается в десять часов вечера. Это уж как она пожелает. У нее в руках мера всех вещей.
– Я гулял по парку Ёёги-Коен.
– Тебе ведь не нравится этот парк.
– Теперь нравится. Мне нравится сидеть у реки. Там, где мы однажды лежали, пока не собрали на себя всех гусениц.
Она говорит, что помнит этих гусениц, и смеется. Она смеется, когда я вставляю ключ в щель. Смеется, когда мы заходим в комнату. И все еще смеется, когда я наконец закрываю дверь.
Она боится катастроф.
– Среди искореженных железяк, которые раньше были самолетом, слышен детский плач.
– Что?
– В газете пишут. Среди искореженных обломков самолета слышен детский плач. На телах мертвецов в беспорядке валяются фотоснимки. Люди везут из отпуска кучи фотографий. Фотографий на самом деле больше, чем кажется: есть еще снимки в камерах. Некоторые можно проявить, некоторые – нет. Некоторые из снимков сгорят в пожаре, вечном спутнике авиакатастроф.
– Не читай таких вещей.
– Почему нет? Дождь не падает на человека живущего по погоде.
– Что это еще за хрень?
– Вера катастрофы всегда оказывается сильнее чем вера жертв.
– Не все самолеты падают.
– Точнее будет сказать, что не все самолеты не падают. Мы так и будем на них летать, пока не подойдет наш черед?
У нее мания читать газету в ванне; газета, конечно, намокает, а часть, которая не намокает, влажнеет от пара, да еще – как будто и этого мало – газета мешает мне смотреть на ее тело.
– Знаешь, что меня пугает больше всего? Она, видимо, не знает, потому что молчит.
– Твой страх. И скрытое за ним возбуждение.
– Забавно: а вот меня больше всего пугает твое бесстрашие.
– У меня столько же страха, сколько у самого боязливого человека. Хотя, наверное, это другой страх.
– Не бывает другого страха. Страх всегда один и тот же.
– Не совсем.
– Не совсем?
– Не совсем. Твой страх начинается, когда самолеты падают, а мой – когда самолеты приземляются.
Теперь я сижу на кровати в номере отеля «Роппонги». Он не из тех «гостиниц любви» на холме – это тоскливый, маленький и пышный японский отель. Телевизор работает. Говорят о цепной реакции самоубийств всех этих виртуальных звезд. А она сейчас в душе. Я с кровати слышу плеск воды. Только что мы трахались. Я все еще голый. Размышляю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы она не была в душе, если бы она не могла выйти из ванной в любой момент. Я представляю, как бреду по улицам Акасаки. Захожу в бары. Сижу под автомобильными и железнодорожными мостами.
Я представляю, как сижу на той же самой кровати, трачу часы ни на что. Смотрю телевизор, не шевеля ни пальцем,– просто ради любопытства узнать, что делает время с человеком, когда он ничего не делает со временем. Я представляю, как захожу в универмаг «Парко» и покупаю рубашку, которой она никогда раньше не видела и которой никогда не увидит. Я представляю себе цвет этой рубашки, волнуясь так же, как волнуется мальчишка, сидящий за своей партой с утра в понедельник и пробегающий неимоверную дистанцию, которая отделяет его от пятницы.
Она выключает воду, но я знаю, что она потратит еще много времени на свои кремы в маленьких тюбиках.
И тогда возникает воспоминание о моем детстве. Я рядом с оконным стеклом, в руке у меня камень. Глядя на целое стекло, я не могу представить его разбитым. Спустя секунду после того, как камень брошен, ситуация меняется на противоположную: глядя на разбитое стекло, я не могу вспомнить его целым. Думаю, это по той же причине, по которой человек, только что перешедший через мост, уже не уверен, что был на другом берегу.
Она наконец-то выходит из ванной и возвращается в комнату, словно бы никогда ее и не покидала.
Что за странная вера в прошлое. Ее воспоминания непогрешимы. Имена собак и их хозяев, номера школьных автобусов и цвет всех туфелек, которые она носила в детстве. В общем, беспокоит меня такая память. Я могу избавиться от всех призраков но ее призраки все равно меня не отпустят. Если из ее тела вытащат пулю, она всегда будет носить ее на шее. Так она сама мне сказала.
В «гостиницах любви» на холме Сибуя в дверь никогда не звонят, поэтому когда в нашу дверь звонят, мы сначала пугаемся, а потом тотчас же одеваемся. Когда я выхожу в коридор, горничная говорит мне что-то, чего я не понимаю, но определенно ничего хорошего это не означает. Дверь в соседнюю комнату открыта, так что я подхожу посмотреть, в чем проблема, а проблема состоит в безжизненном теле мужчины, одетого в безукоризненно элегантный кремовый костюм, лежащего на коврике в луже собственной крови. Вены аккуратно взрезаны изящным бритвенным ножичком с ручкой из слоновой кости, упавшим в нескольких сантиметрах от тела.
Какое-то время я стою в дверях, смотрю на труп этого мужчины с тем удивлением, с каким смотрят на магический фокус, зная, что все одновременно и правда и ложь.
Она тоже выходит в коридор и тоже подходит к двери, а потом стоит и смотрит на тело с таким же удивлением.
Конечно же, мы убираемся оттуда раньше, чем приезжает полиция.
Сегодня я в Токио, живо заинтересован ковриком синего цвета, а она спит. Я закинулся «капельками», поэтому очень внимательно отношусь к линиям на синем коврике, я рассматриваю эти линии с таким же усердием, с каким гадалка рассматривает линии на руке великана. Теперь мне ясно, что пока один из двоих спит, другой обязательно вопрошает о будущем. Что делают родители, пока дети спят? Пытаются расшифровать знаки. Путешествуют на цыпочках по минному полю, готовые выкапывать мины кончиком ножа. Так двигаюсь и я: ползаю по ковру, добросовестно пытаясь разрушить ловушки завтрашнего дня.
Я достаю из шкафа ее шубу на случай, если завтра будет холодно. Но не долгополую шубу русской княгини, а ее серое короткое пальто французской студентки, потому что вероятность снегопада равна нулю.
