Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
– Годы, которые я здесь прожил, были далеко не самыми счастливыми в моей жизни. Призраки здесь с жутковатыми замашками, и показ цветных снов не входит в список их добродетелей. Мой настоящий дом – в центре. Был...
– Почему был?
– Ну, это длинная история. Если коротко – меня оттуда некоторым образом выжили.
– Значит, ты теперь бездомный.
– Да.
Подобрав одеяло, она склонилась над картонной коробкой, провела пальцем по ее пыльному хребту:
– А это что?
– Это книги. Купил с месяц назад и все никак не распакую.
– Полный ящик книг!
– Да, я давно не читал.
– Очень давно, судя по ящику.
Нарисовала смешную рожицу на пыльном картоне, взглянула на меня:
– Можно посмотреть?
– Пожалуйста.
Подоткнув под себя одеяло, Жужа уселась на пол, осторожно оторвала липкую ленту и, запустив обе руки в коробку, зашуршала ее бумажными внутренностями. Свет падал на нее сбоку, из наполовину зрячего окна – свет серый, пыльный, недоверчивый.
– Хочешь, я включу свет?
– Нет, не надо. Ненавижу электрический свет. Электрическая каторга.
Я хмыкнул, прижал плечом карандашную отметку на двери – «Женя, 163 см, 20.07.90» (счастливый призрак прошлого?). Жужа, чуть ли не с головой забравшись в коробку, затеяла там сама с собой бойкую и невразумительную дискуссию.
– «А мистер Оппенгейм наследует землю», «В четыре минуты. Поваренная книга Чарльза Эрроуби». Вот это да! Неужели «Молчальник»! Та-ак. «Потешная гора», «Стол находок». О! «Альбиносы в черном»! Дашь почитать? – Кудлатая голова показалась на поверхности.
– Бери.
– Вэри дякую. Смотри-ка, сколько у тебя всего. Просто глаза разбегаются. Каэйро, Рейс, Кампос... О! «Бог лабиринта»! Ну ты даешь! И откуда только...
Жужа вынырнула с сиреневой книгой в твердом переплете. Прищурилась.
– Комнаты Винсента.
– Ладно, бери своих альбиносов, и пойдем.
Она послушно вернула книгу на место, прикрыла коробку и, подняв отложенных в сторону «Альбиносов», вышла из комнаты. Я посмотрел на карандашную зарубку прошлого, погладил ее и вышел тоже.
Потом я приготовил ей пышную и пенную, похожую на горячее сливочное мороженое ванну и сидел под дверью, вслушиваясь в бормотание – мороженого и начинки, одновременно. От еды Жужа отказалась наотрез: я с трудом навязал ей крепкий до черноты чай и всучил огромное зеленое яблоко.
– Я знаю, ты любишь Гулливерские зеленые яблоки.
– Как всякий уважающий себя лилипут.
– А как же Агата Кристи? Довольно крупная дама.
– А, старушка Агата. Ну, у нее были свои кровожадные, хитрющие лилипуты. Жаль, ты не догадался подать мне мое Гулливерское яблоко прямо в ванну.
– Хватит с меня кровавых историй, – криво улыбнулся я.
– Я тоже сейчас кажусь себе яблоком. Зеленым-зеленым и молодым.
– Как ты сказала? – По спине пробежал ледяной ток. Сердце, разбухая, застучало в висках.
– Зеленым яблоком... А что?
Ну конечно! Теперь я видел его в полный рост: глянцевое, тугое, зеленое яблоко из каменной комнаты.
– Ничего. Вспомнил кое-что. Так что там яблоко?
– Я себя чувствую яблоком после твоей ванны. Знаешь, как в сказке, после купания в парном молоке.
– Ну, тебе и без парного молока вроде еще далеко до старости.
– Нет. Я иногда физически ощущаю, как течет время – сквозь меня, мимо меня, и все впустую, бездарно. Я словно застыла, как эта муха в янтаре. Так ощущают время только старики.
– По-моему, старики вообще его не ощущают. А мушка симпатичная.
– Да, это подарок Бипа.
– Ты ведь... живешь с ним?
– Да. Я с ним живу, – посмотрела вызывающе – как хочешь, так и понимай.
Я прикусил язык.
– Говорят, – как ни в чем не бывало продолжала она, – что, если янтарь бросить в отравленное питье, он становится пепельно-белым. – И покосилась на чашку с чаем. Хихикнула.
– Ну и лицо у тебя. Я пошутила.
Мы устроились на веранде: Жужа, болтая ногой, на подоконнике, я – на полу, сторожить ветер у ее ног. Умытое солнце сочной дыней висело над крышами похорошевших домов. На декоративных, бог знает с каких времен сохранившихся дымоходах чирикали неуемные воробьи. Обманчиво-оживленная шевелюра вишни, рябая, желтая, молодцевато подкрашенная охрой на висках, бодренько и бесполезно звенела засохшими ягодами в проплешинах листвы. Легкий ветерок из открытого окна бегал по Жужиным волосам, стянутым в тугую блестящую гульку. Крыльцо, спрыгнув на тропинку, через пару шагов обрывалось старым садом, бездарно и несправедливо заброшенным. Сверху он напоминал забытую на берегу рыболовецкую сеть, вытащившую на свет божий вместе с водорослями, консервными банками и черепом бедного Йорика золотую рыбку. Ветвистая яблоня, опознаваемая по одиноким блесткам запоздалых плодов, прорастала вдруг лиловой бородой винограда, плавно вливающегося в кусты крыжовника; ладно скроенная слива в слепом экстазе сплелась с обрубком яблони; абрикосы, тоже опутанные вездесущими лапами винограда, заканчивались книзу ниагарской дымкой живучего кудрявого бурьяна. Я не переставал удивляться, какой хаос вокруг себя породил.
– Но это замкнутый круг, неужели ты не понимаешь? Так нельзя. Бежать от всего, что тебе не по вкусу, – не выход. Это трусость, если хочешь знать. И, в конце концов, это неэтично – требовать от мира того, что он не в силах тебе предоставить. Допустим, ты не очень любишь свою работу, допустим, она тебе малоинтересна и от нее подчас ...
– С души воротит.
– ... мало радости. Может быть, иногда тебе даже хочется биться головой об стенку и выть на луну. Что ж, бывает. Но, несмотря на все это, ты добросовестно выполняешь свои обязанности, без глупых претензий на гениальность и талант, а просто как обыкновенный, хороший...
– Бездарь.
– ... специалист. Не вижу в этом ничего плохого. Многие так живут. И ничего.
– Вот именно – ничего. Не вижу смысла в таком существовании.
– Твое хождение по мукам имело тот же результат. Мы живем так, мир так живет, понимаешь? Зачем изобретать велосипед, если все уже до нас и за нас придумано?
– И против нас.
– Согласен, велосипед этот староват и дряхловат, но ковыряться в нем или, еще хуже, изобретать очередной – глупо и небезопасно. Да, не все занимаются тем, что им виделось в сладкой дымке юности, не все любят свою работу. Да, многие тянут лямку, годами просиживают штаны и покрываются пылью, ну и что? Есть, конечно, фанатики своего дела, их очень мало, но так было всегда. И это хорошо. Потому что представь: каждый занимается тем, что ему небезразлично, к чему у него душа лежит, талант, божья искра и прочая чушь, все счастливы, все незаурядны. Ok. Но кто в этой идиллии метет улицы, продает арбузы, копается в нашем дерьме?
– Странное у тебя представление о незаурядности и истинном предназначении. Я, например, знаю продавца арбузов, абсолютно счастливого тем, что он именно продавец арбузов, а не нобелевский лауреат по литературе. И почему так невероятен для тебя талант к метению улиц? Предрассудки и нищенская зарплата – дело другое, мы ведь с тобой о таланте сейчас толкуем? Что же касается копания в дерьме... Это ты, собственно, о ком?
– Это я, собственно, в самом буквальном смысле, но неважно, я тебя понял. То, что ты предлагаешь, – утопия. Это катастрофа для всех нас. И чтобы колесо сансары, в которое ты сама себя загнала, тебя не искалечило, придется приспосабливаться.
Я нащупал в кармане колесо и вытащил его на свежий воздух: оно оказалось вчерашним бубликом из буфета. С трудом его разломав, я принялся выводить Жужино имя на ножке хлипкого деревянного стула.
– Ты не понял меня, впрочем, как всегда. Я не настолько наивна, чтобы толкать пылкие и пафосные речи о губительных свойствах денег. Есть такое понятие – сродная деятельность...
– О! Куда нас занесло!
– Да. Так вот, я уверена, больше, чем в чем бы то ни было, что человек может быть счастливым только тогда, когда занят именно этой – такой смешной для тебя – сродной деятельностью. И еще я уверена, что деньги никогда и никого счастливым не делали.
– Григорий Саввич, безусловно, был очень мудрый дядька и вообще умница, но его взгляды несколько устарели. Они еще годились, с большой, следует признать, натяжкой, для полынных степей восемнадцатого века, но к нашему с тобой двадцать первому эти убеждения не применимы ни в каком, даже самом лапидарно-адаптированном виде.
– Эти полынные истины ни в какой адаптации не нуждаются. Они все как на ладони и действуют в гламурных джунглях двадцать первого века с не меньшей бодростью, чем действовали в полынных степях восемнадцатого. Я достаточно хорошо себе это уяснила за долгие месяцы медленного умирания и больше в эту ловушку не попадусь.
– Не сгущайте краски, Григорий Саввич.
– Я не сгущаю. Тот, кто не испытал на собственной шкуре все прелести неправильного выбора, никогда меня не поймет. Ты ведь всю жизнь делал, что хотел, правда?
– Ну, с некоторыми оговорками...
– А я два года делала то, что мне самой природой противопоказано. Этакое, знаешь, медленное щадящее самоубийство. Словно земля под тобой обвалилась, а ты, ухватившись за скользкую траву, висишь над пропастью, с каждой минутой все увереннее и безнадежнее обвисая. Что-то вроде затянувшегося сердечного приступа. Или его преддверия.
