Геннадий Лазарев - Боль

А женщина приостановилась и робко взмахнула вслед электричке. Может, вспомнила о ком-то и мысленно послала ему добрый привет. Почему-то проходящие поезда всегда порождают воспоминания. Провожая их, мы всегда испытываем какую-то смутную необъяснимую обеспокоенность.

Женщина стояла и все еще махала рукой, и Павел подумал, что, пожалуй, нигде так остро, как в поезде, не чувствуется безвозвратность только что прожитого мгновения.

Зашипели тормоза… Повеяло с платформы парными испарениями недавнего дождичка, негородской свежестью умытой травы.

Поселка не узнать. Дачи в два этажа, щеголяя формами, уплывают белыми пароходами в глубь поредевшей рощи.

От поляны, на которой со дня, наверное, сотворения мира гоняли мяч, не осталось и следа. Сверкает модными витражами кафе. Толпятся у входа втиснутые в джинсы рослые юнцы; поплевывают сквозь зубы, пощелкивают газовыми зажигалочками.

Из-под древнего вяза, что закрыл своею тенью кафе, глазеют пацаны с выгоревшими вихрами. Галдят, не слушая друг друга, готовые вскочить на свои велосипеды с изогнутыми, как рога горного козла, рулями. Вспорхнут и, как стайка воробьев, умчат неизвестно куда. Вскоре снова здесь; снова, посмеиваясь в сторонку, поглядывают на таких непонятных лиловогубых сверстниц, которые, со значением изогнув мизинчик, воровато насыщают себя соблазнительным дымком.

Павел припомнил, как под вязом торчали из земли два кола, изображавшие футбольные ворота, как и ему не раз доводилось защищать спортивную честь Андрейкиной слободы.

Интересно, каким он стал за эти годы Андрейка, Андрей Егорович Коршунов? И как у них с Викой? В последнюю встречу он производил впечатление человека, у которого в жизни все удалось. Он прочно закрепился на постоянных заказах и, по разговорам, зарабатывал неплохо. Во всяком случае, Вика могла позволить себе не работать.

Правда, в ресторане, куда Павел пригласил их обмыть очередную свою звездочку, Андрей, подвыпив, плакался, что натюрморты для комиссионок и автомобили в разрезе для обложек технических журналов ему осточертели.

— Ты знаешь, — шептал он доверительно, — в задумке у меня капитальное жанровое полотно. И тема, я тебе доложу, и типажи подобраны — закачаешься! Я вижу ее, свою картину… Я ей живу! Дай мне только мастерскую!

В зале было празднично и шумно, но за их столиком незримо витала грусть. Павла после отпуска ждало новое назначение, и он не мог не думать о том, как встретят его на новейшем корабле в качестве командира совершенно незнакомые люди. Андрей много пил и все кому-то жаловался. Вика, казалось, ушла в себя и больше молчала. Но Павел чувствовал что она ловит буквально каждое его слово и, благодарный, хотя и обращался к Андрею, по сути разговаривал с нею.

Уже после кофе, когда официант робко положил на краешек стола счет. Андрей бурно затребовал на посошок коньяку. Павел заказал. В это время оркестр заиграл что-то старинное, и Павел впервые за весь вечер открыто и отважно взглянул на Вику.

Это был их первый танец, и Павел заробел отчаянно. Его не смутила ни тихая нежность ее близкого дыхания, ни чарующий изгиб талии, ни кокетливо выпорхнувшая из-под обреза платья крохотная родинка на груди, о существовании которой он и не подозревал и которая загадочным образом вмиг развеяла обволакивающую их обоих настороженность — его всполошили ее глаза: трепетные, они доверительно струили странную покорность.

Он притронулся губами к ее теплым прохладным пальцам, уютно улегшимся на его потной от волнения ладони, и притих, страшась спугнуть ненужным словом это их сладкое негласное единение.

— Спасибо… — прошептала Вика, прочувствовав, должно быть, его настроение.

А на другой день… Наверное, это должно было когда-то случиться, ведь заноза чаще напоминает о себе не сразу.

Утром Андрей предложил попариться в баньке, побаловаться пивком с воблой, которой из-под полы втридорога снабжали завсегдатаев проворные банщики. Павел согласился. Чтобы в военной форме не выглядеть в бане белой вороной, надел спортивный костюм, видавшую виды шинель путейца, которую дядя Егор надевал разве что в сараюшку за дровами, нахлобучил фуражку с треснувшим козырьком. Андрей же, как был в новом пальто и велюровой шляпе, так и пошел. Мохеровый шарф, которые тогда входили в моду, окончательно делал его похожим на артиста.

Попарились, и все остальное…

В гардеробе румяный здоровяк швырнул шинельку на бортик и кинулся одевать Андрея.

Стоя перед зеркалом и не зная, как лучше надеть нелепо приплюснутую фуражку, Павел добродушно улыбался.

Подошел Андрей. Поправляя шарф, проговорил:

— Дай полтинник. Короче!..

— Не понял… — растерялся Павел.

— Полтинник, говорю, дай! Человек ждет…

Павел обернулся. Поймав настороженный взгляд розовощекого со щеткой в руках, понял, о чем речь. Его обуяла злость. И на румяного, которому с такими кулачищами не пылинки с чужих шляп стряхивать, а впору подковы в цирке разгибать, но больше на брата. Румяный нашел свое счастье — ну и черт с ним, в конце концов! Но Андрей… Замашки барские — и все на дармовщину! Сказал, как отрубил:

— Мелочи не держим!

— Может, рупь? — сделавшись вдруг жалким, с отчаянием пролепетал Андрей.

Павел картинно развел руками и, ликуя, как мальчишка, пропел: «Плакса-вакса-гуталин, испеки на пузе блин!»

Андрей, должно быть, рассказал обо всем Вике. Возможно, представил все не так, как было на самом деле. Только стала Вика молчаливой и печальной.

— Мне нужно с тобой поговорить, Павлик? Об Андрее… — сказала она, случайно, а может, и не случайно встретив его на другой день на кухне, и румянец смущения разлился по ее лицу. Вскинула взгляд, и Павлу сделалось не по себе. «Что мне делать? Что мне делать?» — казалось, кричали ее глаза.

Чем он ей мог помочь? Рассказать о том, как забившись в ржаные снопы, плакал, прощаясь с детскими мечтами? Или о том, что до сих пор не может забыть сотканную из солнечных лучиков девчонку?

«Переулок Яснозоревый», — прочитал Павел на табличке. Свернул на поблескивающую лужами тропу. Оставляя на набрякшем песке следы, поравнялся вскоре с веселеньким с виду домом. Над забором степенно покачиваются верхушки георгинов. В глубине сад словно перечеркнут каркасом из протравленных суриком конструкций. «Мастерскую, кажись, задумал… Наконец-то!»

Калитка скрипнула, и на улицу, толкая впереди себя мопед, вышел мальчик в пестрой рубашке.

Павел так и ахнул: надо же — вылитый Андрейка образца сорок первого года! Таким вот тот приехал на Оку в эвакуацию. Даже нос, и тот, как у Андрейки, — облупленный.

— Здравствуй, Никита!

— Здравствуйте… — мальчик несмело глянул и перевел взгляд на поблескивающий золотом кортик, висевший на боку у Павла.

— А ты большой стал… Сколько тебе?

— Скоро двенадцать… А откуда вы меня знаете?

— Я все про тебя знаю… Знаю, например, что твоего отца звать Андреем, а маму Викторией, а сам ты перешел в пятый класс…

— Вот и нет! — обрадовался Никита. — Я пошел в школу в шесть…

— Виноват, ошибся! — улыбаясь, Павел развел руками. — Зато я уверен, учишься на одни четверки и пятерки! Но вот по поведению — преподаватели сомневаются… Верно?

— Ага-а… — удивился Никита.

— Вот видишь… А меня ты узнал? — спросил Павел и в предвкушении ответа заважничал.

Никита с ответом откровенно не спешил.

— Не понял… — насторожился Павел? — Неужели не узнаешь?

Никита по-отцовски независимым взглядом смерил Павла с ног до головы и с сожалением покачал головой.

Павел сконфуженно полез в карман за платком. Дрогнувшим голосом проговорил:

— Ты что, брат, на самом деле ничего не слышал о военном моряке дяде Павле, а?

Никита грустно молчал.

— Отец дома? — спросил Павел.

— Дома. Мастерит… теплицу…

— Мать?

— В город поехала…

— Та-ак… — протянул Павел, стараясь осмыслить происходящее. — Скажи, Никита, твоя фамилия Коршунов?

— А как же! — ответил мальчик.

— Вот и я Коршунов! Представляешь, старик? Коршуновы мы, вот ведь какие пироги! Мы с твоим отцом щи из одной чашки, понял?

— Да-а? — изумился Никита. — Так это ж здорово, дядя Павел! — Вдруг спохватился: — Тогда почему не заходите к нам?

— А потому, брат, и не захожу, что не знаешь обо мне… Будто меня и нет вовсе. Представляешь, всю жизнь считаешь, что ты есть, а на поверку выходит…

— Извините, — смутился Никита. — Я не хотел… Я папу позову!

— Отставить! Лучше проводи-ка меня… к бабушке Груне!

Они медленно шли по переулку. Молчали. Никита понуро катил мопед. Павел, придерживая бренькающий кортик, шагал чуть сзади.

На душе у него было муторно. Он переживал не оттого, что о нем ничего не знает этот вот, в общем-то, симпатичный, мальчишка. Мучил вопрос: почему это стало возможным? Неужели о нем, единственном в родне моряке, далеко не случайно получившем в мирное время боевой орден, никогда не шел разговор в доме Андрея? Спросил о другом.