Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Парень прищурился, выглядывая, кто там вякнул в полумраке.
— Ну, ты, — проговорил он с угрозой, — ты того...
— Это ты того, — развеселился Голос. — Помер ты. Собутыльники-то твои как увидели, что из тебя кровь течет, бросились бежать. Тебя оставили. Так и подох один на полу, истек кровью. Вот и вся тебе любовь, Упрямец.
— Не верю, — упрямо сказал Упрямец. — Это ты мне в пьяном бреду чудишься.
Он оглянулся и увидел, что в комнату входит врач в белом халате.
— Доктор! — крикнул он, бросаясь к фигуре в белом. — Доктор, опять!..
— Делириум, — удовлетворенно произнес знакомый голос Хозяина. — Белая горячка. Что ж, дело известное.
Он вытащил шприц и приблизился к Упрямцу. И вдруг глаза Хозяина загорелись.
— А ты, пожалуй, братец, мертв, — сказал Хозяин и отбросил шприц. — И не доктор я. Я ангел Божий.
— Ты мой бред, — сказал Упрямец и обхватил голову руками. — Кто-нибудь из вас, кто мне чудится, позовите врача! Пожалуйста, позовите! Ведь кто-нибудь из вас настоящий, правда? Я и правда могу умереть, ведь пырнул меня дурак битой бутылкой в живот, сядет теперь по глупости за убийство... Позовите фершалицу тетю Машу, она в зеленом доме живет, в пятом от разъезда...
— Тетю Машу ему! — рявкнул Хозяин и с размаху ударил Упрямца в челюсть кулаком. Хрястнуло, и Упрямец осел на пол, схватившись руками за живот.
— О... — простонал он. — Сука ты...
Хозяин пнул его ногой.
— На колени, паскуда! Ты мертв, я ангел Божий!
— Пидор ты, а не ангел, — тихо сказал Упрямец, лежа на полу.
— Молись, говно! Ты хоть молитвы знаешь?
— Заебись в жопу... — прошептал Упрямец.
— Повторяй: отче наш, иже еси на небесех...
— Сука... еба... в рот...
Пятеро праведных сидели кружком и смотрели, как Хозяин бьет шестого. И никто не сказал ни слова.
— Ты умер! — говорил Хозяин. — Ты в раю!
И с каждым новым словом бил Упрямца ногами, и белый халат развевался над армейскими ботинками.
— Молись, паскуда!
— Бляди...
А потом вошла Аглая и взяла Хозяина за руку.
— Что ты делаешь? — спросила девочка.
Хозяин остановился, тяжело дыша.
— Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил мне.
— Какая разница, — сказала Аглая тихо.
— Но как же он очутился здесь, если не верит? — спросил Хозяин.
Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо, ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.
— Сестрица, — прошептал Упрямец, — я не буйный, пусть он не бьет меня...
— Не бойся, Упрямец, — сказала Аглая. — Он больше не тронет тебя.
Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:
— Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста...
И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.
Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды праведных показались ему смирительными рубашками.
Карусельщик глядел на него с пониманием.
— Выпей чаю, — предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость.
Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.
— Так я и знал, что это вытрезвитель...
— Что ты делаешь, Аглая? — спросила Пиф свою дочь.
Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемы, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы.
— Я читаю, — сказал ребенок.
Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.
— И что здесь написано?
— О, — сказала Аглая, просияв улыбкой, — всякий раз — разное...
С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.
Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.
А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:
— И чай этот дрянь! — плюнул на пол. — И ванна грязная! — пнул ванну. — И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! — нарочно задел.
Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще:
— ...и рай этот ваш ебаный!..
Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам.
— Почему ты плачешь? — спросила у дочери Пиф, удивившись.
— О, я жалею его, — ответила Аглая. — Я жалею его, мама.
— Почему? Разве он не один из нас?
— Он скоро умрет, — сказала девочка.
— Какие глупости, — отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. — Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы?
— Разве мы мертвы, мама? — удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире.
— Смерть — она там, — сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света.
И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным.
— Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen... — читал Пастырь нараспев.
Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата.
Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен.
В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе, висела, раскинув руки, светящаяся фигура.
К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.
Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.
При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-призрак — огромный город, почти до основания разрушенный бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого — от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая, похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с повисшей в воздухе бесплотной фигурой.
— Вот ты где, паршивец! — сказал кто-то в темноте и ощутимо схватил подростка за ухо.
— Ай! — вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего плохого, господин! — поспешно сказал мальчик.
Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался рядом с ним совсем ребенком.
— Пойдешь со мной, — распорядился мужчина.
— Нет, пожалуйста, — взмолился мальчик. — Здесь так красиво.
— Не рассуждать! — рявкнул мужчина и больно вывернул ухо. Мальчик запыхтел. — Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка! Беспризорникам здесь не место.
— Я не беспризорный, — сказал мальчик.
— Да? — Мужчина откровенно не поверил. — А чей же ты, в таком случае?
Долгая пауза.
— Забыл, — признался мальчик.
— А здесь как оказался? — хищно насторожившись, спросил мужчина.
— Пришел.
— Как пришел? — продолжал допытываться мужчина.
— По... облакам. Я...
— Ты сбежал?
Мальчик отвернулся.
Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к выходу — и вот он уже стоит в дверях.
— Что здесь происходит? — осведомился он. — Неужели нельзя было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?
— Божьего! — фыркнул офицер. — Скажите лучше — «моего», это будет вернее.
— Мое дело Божье, — твердо произнес Пастырь. — Прошу вас, уйдите.
Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых рук офицера и бросился к Пастырю.
— Господин! — закричал он. — Скажите ему, что я ничего не делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.
Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на офицера.
— Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем вам не угодил?
