Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

— Как вы думаете, что будет с Германией? — спросил я. — Нацистский путч или коммунистическая революция?

Бернгард рассмеялся:

— Вижу, что вы не растеряли энтузиазма. Мне бы только хотелось, чтобы этот вопрос был так же важен для меня, как для вас.

«В одно прекрасное утро он станет для вас очень важным». Эти слова чуть не сорвались с моих губ: слава Богу, я вовремя удержался. Вместо этого я спросил:

— Почему?

— Потому что это было бы хорошим знаком. Правильно, в наши дни надо интересоваться такими вопросами, я признаю это. Это нормально. Это залог здоровья. И оттого, что все это кажется мне немного нереальным, немного, — Кристофер, пожалуйста, не обижайтесь — банальным, я знаю, что теряю связь с действительностью. Конечно, это плохо. Нужно сохранять чувство меры… Знаете, бывают минуты, когда я вечерами сижу тут один, среди этих книг и каменных фигурок, и меня охватывает странное ощущение нереальности, как будто это и есть вся моя жизнь. Да, в самом деле. Иногда я сомневаюсь, существует ли наша фирма — огромное здание, с первого до последнего этажа набитое грудой товаров, — существует ли оно в реальности или только в моем воображении. И потом у меня возникает совсем уж неприятное чувство, как бывает во сне, будто я и сам тоже не существую. Это, конечно, уже что-то патологическое. Признаюсь вам, Кристофер, однажды вечером я был так обеспокоен этой галлюцинацией небытия Ландауэров, что снял трубку и долго разговаривал с одним из ночных дежурных, придумав глупые извинения зато, что потревожил его. Просто чтобы убедиться в его существовании, понимаете? Вам не кажется, что я схожу с ума?

— Ничего подобного я не думаю. Это может случиться с каждым от переутомления.

— Советуете мне отдохнуть? Месяц в Италии ранней весной? Да… Помню время, когда месяц итальянского солнца решил бы мои проблемы. Но сейчас, увы, это снадобье утратило свою власть надо мной. Вот парадокс! Фирма Ландауэров реально не существует для меня, тем не менее я ее раб — больше чем когда-либо. Вот наказание за грубый материализм. Дайте мне передышку в работе, и вы сделаете меня несчастнейшим человеком. Ах, Кристофер, да послужит вам предостережением моя судьба!

Он улыбался, говорил легко, немного подтрунивая надо мной. Я не хотел развивать эту тему.

— Знаете, — сказал я, — на этот раз я действительно уезжаю в Англию. Через три-четыре дня.

— Как жаль. А надолго?

— Возможно, на все лето.

— Наконец устали от Берлина?

— Нет… Скорее, Берлин устал от меня.

— Значит, вернетесь?

— Думаю, да.

— Я верю в то, что вы всегда будете возвращаться в Берлин, Кристофер. Вы срослись с ним.

— Возможно, в некотором роде.

— Странно, как люди иной раз срастаются с каким-то местом — особенно в чужой стране. Когда я впервые приехал в Китай, мне показалось, что я у себя дома, впервые в жизни… Возможно, после смерти душа моя перенесется в Пекин!

— Лучше бы поскорее отправить туда на поезде ваше тело.

Бернгард засмеялся.

— Очень хорошо… Последую вашему совету! Но есть два условия — во-первых, вы поедете со мной, во-вторых, мы уезжаем из Берлина сегодня же вечером.

— Вы шутите.

— Конечно же, нет.

— Как жаль! Я бы хотел поехать… К сожалению, у меня только сто пятьдесят марок…

— Естественно, вы будете моим гостем.

— О, Бернгард, как чудесно! Побудем несколько дней в Варшаве, чтобы получить визы. Потом прямиком в Москву и по Транссибирской…

— Итак, вы едете?

— Конечно!

— Сегодня вечером?

Я притворился, что взвешиваю.

— Боюсь, что сегодня вечером я не смогу… Во-первых, мне нужно получить белье из прачечной… Как насчет завтра?

— Завтра слишком поздно.

— Какая жалость!

— Да.

Мы оба расхохотались. Бернгарда особенно забавляла эта шутка. Но веселость его показалась мне преувеличенной. Словно в этой ситуации таилось некое комическое измерение, в которое мне не дано было проникнуть. Прощаясь, мы все еще смеялись.

Возможно, я чего-то не понимаю. Во всяком случае, чтобы понять эту последнюю шутку Бернгарда, самую рисковую и циничную из его экспериментов, поставленных над нами обоими, мне потребовалось почти восемнадцать месяцев. Ибо теперь я уверен — я просто убежден, — что его предложение было совершенно серьезным.

Вернувшись в Берлин осенью 1932 года, в назначенное время я позвонил Бернгарду, но услышал, что он уехал по делам в Гамбург. Сейчас я виню себя (человек всегда винит себя задним числом) за то, что не был достаточно настойчив. Но у меня было столько дел, столько учеников, столько людей нужно было повидать; недели обернулись месяцами, подошло Рождество — я послал Бернгарду открытку, но не получил ответа: скорее всего, он опять уехал. А затем наступил Новый год.

К власти пришел Гитлер, горел рейхстаг, провели шутовские выборы. Я не знал, что происходило с Бернгардом. Я звонил ему три раза — из телефонных автоматов, чтобы не причинить неприятностей фрейлейн Шредер. Ответа ни разу не получил. Однажды ранним апрельским вечером я пришел к нему домой. Привратник высунул голову из окошка, еще более подозрительный, чем раньше; поначалу он вообще не желал признавать, что знает Бернгарда. Затем рявкнул:

— Герр Ландауэр уехал… совсем уехал.

— Вы хотите сказать, что он съехал? — спросил я. — Не могли бы вы мне дать его адрес?

— Он совсем уехал, — повторил швейцар и захлопнул окно.

На этом я ушел — заключив, что Бернгард благополучно путешествует за границей, что было вполне правдоподобно.

Утром в день еврейского бойкота я решил заглянуть к Ландауэрам. На первый взгляд все выглядело как обычно. Два или три молодых парня в форме СС стояли по сторонам главного входа. Как только приближался покупатель, один из них говорил: «Имейте в виду, это еврейская фирма!» Они были весьма обходительны, усмехались, обменивались шутками. Посмотреть на представление собрались прохожие, они стояли небольшими группами — заинтересованные, увлеченные или безразличные, все еще не зная, как относиться к случившемуся: с одобрением или нет. Совсем не то, что потом происходило в маленьких провинциальных городках, где покупателей позорили, ставя им чернильное клеймо на лбу и на щеках. Многие входили в здание. Я сам вошел, купил первую попавшуюся вещь — ею оказалась терка для мускатных орехов — и снова вышел, крутя в руках свой маленький сверток. Парень у дверей моргнул и что-то сказал товарищу. Я вспомнил, что видел его однажды или дважды в Александр Казино: в те времена, когда жил у Новаков.

В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.

Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них несомненно был австрийцем, национальности другого я не сумел определить — грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Несомненно, оба они являлись чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:

— Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

— Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

— Видели сегодняшние газеты?

— Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

— Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

— Да.

— Хорошо отдохнула?

— Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

— Сейчас в Вене все очень дорого.

— Да.

— Продукты дорогие.

— Сейчас всюду дорого.

— Да, пожалуй, вы правы. — Толстяк начал ковырять в зубах. — Да, о чем я говорил?

— Вы говорили о Ландауэрах.

— Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

— Нет, не читал.

— Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

— Бернгарде? — спросил австриец. — Постойте-ка, это сын, да?

— Не знаю. — Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он вдумчиво оглядел его.

— Наверное, сын, — сказал австриец. — А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

— Кто бы он ни был, — толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, — он умер.

— Да что вы говорите!

— Разрыв сердца. — Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. — Так сказано в газетах.

— Разрыв сердца! — Австриец поежился в кресле. — Не может быть!

— Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.

Австриец кивнул.

— Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.

— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.