Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин
Потом к моему великому изумлению я увидел Наталью. Она была в легком желтом платье с рукавами фонариком и в руке держала большую соломенную шляпу. Она была так обворожительна, что я едва узнал ее. Она подошла и весело приветствовала меня.
— А, Кристофер! Я очень рада. Как приятно вас видеть.
— Где вы были все это время?
— В Париже… Вы не знали? Правда? А я все ждала письма от вас — и ничего не получила.
— Но, Наталья, вы не прислали мне своего адреса.
— Но как же, я посылала.
— Значит, я не получил вашего письма. Знаете, я ведь тоже уезжал.
— Да? Вы уезжали? Тогда прошу прощения. Ничем не могу помочь.
Мы оба засмеялись, смех у нее тоже изменился, как и весь ее облик. Это уже не был смех суровой школьницы, приказавшей мне читать Якобсена и Гете. По лицу ее блуждала счастливая мечтательная улыбка, как будто она все время слушала веселую приятную музыку. Несмотря на очевидную радость от встречи со мной, она не особенно стремилась поддерживать разговор.
— А что вы делаете в Париже? Изучаете искусство, как вы и хотели?
— Ну конечно.
— Вам нравится?
— Изумительно! — Наталья живо закивала головой. Глаза ее сияли. Но слово «изумительно» как будто бы относилось к чему-то другому.
— Ваша мать тоже в Париже?
— Да, да.
— Вы живете в одной квартире?
— Да… — Она снова закивала. — Квартира… О, это изумительно!
— А когда назад? Скоро?
— Да, а что? Конечно! Завтра. — Казалось, она очень удивилась этому моему вопросу, — удивилась, что не весь мир в курсе ее дел. Как хорошо мне было знакомо это чувство! Теперь я точно знал: Наталья влюблена!
Мы поговорили еще несколько минут — Наталья слушала, но не меня. Потом внезапно заторопилась. Сказала, что опаздывает. Ей нужно укладываться. Она должна ехать немедленно. Пожав мне руку, она весело побежала через лужайку к машине. Даже забыла попросить, чтобы я написал ей, или оставить адрес. Когда я махал ей на прощанье рукой, нарывающий палец от зависти заныл еще сильней.
Потом молодежь стала купаться, брызгаясь в грязной озерной воде у подножия каменной лестницы. Бернгард тоже купался.
У него было белое, до странности невинное тело, точно у младенца, с младенческим круглым, слегка выступающим животом. Он смеялся, плескался и кричал громче всех. Перехватив мой взгляд, он стал кричать еще пуще, чем прежде, — я подумал: не вызов ли? Вспомнил ли он, как и я, о том, что рассказывал мне на этом самом месте полгода назад?
— Идите к нам, Кристофер! — кричал он. — Нога пройдет!
Когда наконец они вышли из воды и стали вытираться, он с несколькими молодыми людьми принялся бегать взапуски среди фруктовых деревьев и громко смеяться.
Но, несмотря на игривость Бернгарда, вечеринка не удалась. Компания разделилась на группы и кучки, и даже когда веселье, казалось, было в полном разгаре, по крайней мере, четвертая часть гостей тихо обсуждала серьезную политику. Многие явно прибыли сюда исключительно для того, чтобы повидаться и обсудить личные дела, и не пытались казаться общительными или делать вид, будто участвуют в общем веселье. С тем же успехом они могли бы сидеть в своих конторах или дома.
Когда стемнело, одна девушка запела. Это была русская песня, и, как обычно, в ней слышалась грусть. Лакеи принесли стаканы и огромный кувшин с крюшоном. На лужайке стало прохладно. Светили мириады звезд. На озерной глади появились последние парусники, идущие против легкого ночного ветра. Играл граммофон. Я возлежал на подушках, слушая еврейского сержанта, который доказывал, что Франция не может понять Германию, так как французы не испытали ничего похожего на послевоенную жизнь в Германии. В группке молодых людей вдруг пронзительно засмеялась девушка. Где-то в городе подсчитывали голоса. Я подумал о Наталье: наверное, она вовремя скрылась. Сколько бы они ни откладывали решения, эти люди все равно обречены. Сегодняшний вечер — генеральная репетиция катастрофы. Или последняя ночь эпохи.
В половине одиннадцатого компания начала расходиться. Мы толпились в холле и возле входной двери, пока из Берлина по телефону передавали новости. Несколько минут притихшего ожидания — и мрачное лицо, вслушивающееся в телефонное сообщение, расплылось в улыбке. «Правительство осталось прежним», — сказал он нам. Несколько гостей заулыбались полуиронично, но с облегчением. Я обернулся и увидел у себя за плечами Бернгарда. «Еще раз капитализм спасен». На губах его играла легкая улыбка.
Бернгард договорился, чтобы меня подбросили до дома на заднем сиденье машины, отправляющейся в Берлин. Когда мы приехали на Таузенштрассе, там продавали газеты с сообщением о расстреле на Бюловплатц. Я подумал о компании, разлегшейся на лужайке у озера, попивающей крюшон под граммофонную пластинку, и о полицейском офицере с револьвером в руке, шатавшемся от смертельной раны на ступенях кинотеатра и упавшем замертво у ног картонной фигуры с рекламой комедийного фильма.
Еще один перерыв — на этот раз в восемь месяцев. И вот я звоню в квартиру Бернгарда. Да, он дома.
— Это великая честь для меня, Кристофер. И, к сожалению, очень редкая.
— Мне очень жаль. Мне столько раз хотелось прийти повидаться с вами. Даже не знаю, почему я этого не сделал.
— Вы все это время были в Берлине? Я дважды звонил фрейлейн Шредер, и какой-то странный голос отвечал, что вы уехали в Англию.
— Я так сказал фрейлейн Шредер. Не хотел, чтобы она знала, что я еще здесь.
— Да что вы? Вы поссорились?
— Напротив. Я сказал ей, что уезжаю в Англию — иначе она бы настояла на том, чтобы помогать мне. Я был в несколько стесненных обстоятельствах… Но теперь все в порядке, — добавил я поспешно, заметив озабоченное выражение на лице Бернгарда.
— Вы в этом уверены? Я очень рад… Но что вы делали все это время?
— Жил в семье из пяти человек в мансарде из двух комнат в Халлешкес Тор.
Бернгард улыбнулся:
— Бог мой, Кристофер, какая романтическая у вас жизнь!
— Я рад, что вы находите это романтичным. Я не нахожу.
Мы оба засмеялись.
— По крайней мере, — сказал Бернгард, — это пошло вам на пользу. Вы пышете здоровьем.
Я не мог ответить ему тем же. По-моему, я еще не видел Бернгарда таким больным. Бледное вытянутое лицо его не покидало выражение крайнего утомления, даже когда он улыбался. Под глазами глубокие желтоватые круги. Волосы, казалось, поредели. Он как будто постарел на десять лет.
— А как вы поживаете? — спросил я.
— Боюсь, мое существование по сравнению с вашим — тоскливая тягомотина. Тем не менее не обходится и без происшествий.
— Как?
— Например, вот, — Бернгард подошел к письменному столу, взял лист бумаги и протянул его мне: — Пришло по почте сегодня утром.
Я прочел отпечатанные на машинке слова:
«Бернгард Ландауэр, берегись. Мы собираемся расправиться с тобой, твоим дядей и всеми остальными грязными евреями. Даем тебе двадцать четыре часа, чтобы ты выметался из Германии. Если нет, считай, ты мертв».
Бернгард засмеялся.
— Кровожадно, не правда ли?
— Кошмар. Как вы считаете, кто мог отправить это?
— Может быть, уволенный служащий. Или любитель подобных шуточек. Или сумасшедший. Или горячая голова — какой-нибудь нацистский молодчик.
— Что же вы будете делать?
— Ничего.
— Конечно, заявите в полицию?
— Дорогой Кристофер, полиция очень скоро устанет от подобной ерунды. Мы получаем три-четыре таких письма в неделю.
— Тем не менее это может быть всерьез. Нацисты могут писать, как школьники, но они способны на все. Поэтому-то они так опасны. Люди смеются, до последней минуты не веря, что может случиться беда.
Бернгард улыбнулся усталой улыбкой:
— Мне очень приятно ваше беспокойство по поводу моей персоны. Но я совершенно не стою его… Мое существование не представляет такого уж интереса ни для меня самого, ни для других, чтобы обращаться к силам закона… Что касается дяди, то в данный момент он в Варшаве.
Я видел, что он не прочь сменить тему.
— У вас есть новости от Натальи и фрау Ландауэр?
— Да, конечно! Наталья вышла замуж. Вы не знали? За молодого французского врача… Я слышал, что они очень счастливы.
— Я очень рад.
— Да… Приятно думать, что твой знакомый счастлив, правда? — Бернгард подошел к корзине для бумаг и бросил в нее письмо. — Особенно в другой стране. — Он мягко и грустно улыбнулся.
— Как вы думаете, что будет с Германией? — спросил я. — Нацистский путч или коммунистическая революция?
Бернгард рассмеялся:
— Вижу, что вы не растеряли энтузиазма. Мне бы только хотелось, чтобы этот вопрос был так же важен для меня, как для вас.
«В одно прекрасное утро он станет для вас очень важным». Эти слова чуть не сорвались с моих губ: слава Богу, я вовремя удержался. Вместо этого я спросил:
