Макс Нарышкин - Про зло и бабло
Я опомнился, когда вдруг понял, что слушаю в трубке, прижатой к уху, гудки.
— Да, милый!
— Ирочка, милая, не выходи из дома, положи рядом телефон и не подходи к окнам.
— Что случилось? — спросила она звенящим голосом.
— Пока ничего. Но я тебя прошу…
— Ладно, ладно… ты когда дома будешь?
— Через полчаса.
Ох, хорош я. Всем бы такого гражданского мужа. Ничего не случилось, все нормально, но ты, дорогая, все равно шкаф к дверям придвинь и свет потуши. Все в порядке, но 02 набери, а вызов пока не включай…
Ирина со своей болью, сейчас и в будущем, всегда теперь будет ассоциироваться с Маринкой, в животе которой бьется, задыхаясь, ребенок. Что бы ни случилось, порежет ли Ирочка палец или ударит приоткрытой дверцей шифоньера лоб, моя память услужливо нарисует картину: блестящий от крови пол, лежащая на нем женщина, а в животе ее, жалобно постукивая и моля о помощи, трепещет дитя.
Если бы Молчанов и Старостин знали этим вечером, на что я готов и как их ненавижу, они решили бы подумать об этом завтра, потому что сегодня думать об этом им вряд ли бы захотелось.
Глава 20
С Ириной действительно было все в порядке. Она накормила меня и мы вместе отправились спать. «Что случилось?» — спросила она, заметив, что я подрагиваю. Полстакана коньяка ситуацию не поправили, меня потряхивало, как при малярии. «Переутомление», — ответил я, хотел добавить, что пора съездить к морю, но тут же осекся, потому что какое уж тут может быть море…
Утром, сразу после часового заседания в конференц-зале, я сгреб со стола портфель и направился в офис Молчанова. Мое появление он воспринял спокойно, хотя в глазах его появилось то выражение удивления, какое появляется у людей, увидевших в окне вагона между тысячным и тысяча первым мелькнувшим столбом корову.
Ему нужно отдать должное. Отреагировал он достойно — тут же показал на стул и кнопкой вызвал Леонидаса. Эту невозмутимость я тут же отнес на счет его удовлетворения: наверное, он только что хотел идти за мной, а тут вдруг такая необходимость отпала.
— Ну? — выдавил я.
Молчанов вскинул удивленные брови и посмотрел на меня долгим взглядом.
— Что «ну», Герман?
— Хорош дурака валять. Давай, показывай снимки.
Посмотрев по стенам, словно ища у них поддержки, он пожал плечами и полез в ящик стола. Вот, сука…
Поиграв с колодой цветных фото, я бросил их на стол.
— Эти я уже видел. Давай, показывай новые. С Тополевой.
Почесав кончик носа всеми пальцами правой руки по очереди, он покачал головой.
— Что случилось, Герман? Вы на себя не похожи. Какие снимки, с какой Тополевой?
Расхохотавшись, я бросил портфель на стол и посмотрел на немого Леонидоса, вносящего паривший поднос.
— Молчанов, снимки, где я стою в квартире Марины, где я сотрясаю проклятьями двор, где я ступаю по луже крови…
Начальник СБ поиграл щекой и кивнул Леонидосу, чтобы тот пропал.
— Какая Марина, Чекалин?
С отвращением чувствуя, что меня снова начинает трясти, я уложил руки на стол и с ожесточением заговорил:
— В квартире Марины, бывшей сотрудницы статистического, которую вы вчера прирезали за минуту до того, я вошел. Хватит играть со мной в подкидного, Молчанов! — кровь отхлынула от моего лица. — Скоты, она же на сносях была!.. Тебе я нужен?! Почему же ты других режешь?!
Он долго смотрел на меня, и со стороны, не зная Молчанова, могло показаться, что он пытается что-то сообразить или вспоминает номер телефона срочной психиатрической помощи. Чтобы картина не выглядела однобоко и неубедительно, он добавил следующий набор действий: откинулся на спинку кресла, снова вернулся, провел рукой по лбу и только потом покачал головой:
— Ты был в квартире Зигмунтович и видел ее мертвой?
В меня вселился бес. Я рассмеялся:
— Нехорошо! Нехорошо, Молчанов! Разве можно юриста за идиота выставлять!
Он поморщился и потряс кистями, как если бы играл на пианино.
— Черт возьми! Я на самом деле ничего об этом не знаю! — повысил он голос. — Тебе не пришло в голову, что после Менялова мне что-то скрывать от тебя как бы глупо?
На меня вылили ведро воды. Меня не нужно выставлять за идиота, потому что я и есть тот идиот. Побывав в квартире Маринки, я там натоптал, позвонил в «Скорую», оставил свой почерк и как минимум двадцати ее соседям предложил принять участие в конкурсе на составление фоторобота на приз начальника МУРа.
— Но она мертва… — хрипло проговорил я, не догадываясь, что выгляжу глупо.
— Наследил? — тревожно полюбопытствовал Молчанов.
Мне не хочется говорить то, о чем я только что подумал. А Молчанов поднял брови и покачал головой.
— Что за время… — прошептал он и вздохнул. — В жестокие времена живем, Герман. Но вы тоже хороши. Кстати, почему вы оказались в той квартире?
Если бы он не задал этот вопрос, я бы восхитился его предыдущей реакцией. Но он был встревожен не менее меня. Действительно, что я делал в той квартире?
— Я раскопал бумаги, которые были переданы ей на хранение. Сегодня пытался найти через… — язык уже собрался плести чушь дальше, но на имени «Кристина» я ударил по тормозам. — Через статотдел. Ничего не вышло.
Молчанов тут же подтянул к себе малахитовый прибор с откидным календарем, выдернул из него ручку и занес ее над одним из листиков.
— Номер документа, дата?
— Я не помню… Молчанов, какой номер, какая дата, когда я вам говорю об убитой женщине?!
— В Москве ежедневно происходит семнадцать убийств. Треть жертв — женщины. Если я буду реагировать на смерть каждой, меня надолго не хватит. Но вы не можете не помнить содержания документа, верно? — и он потряс пером.
— Я могу не помнить номера документа, — упрямо пробормотал я, глядя ему прямо в глаза.
— Ладно, я спрошу в статотделе, — и он невозмутимо воткнул ручку на место и взялся за телефон. — Они же искали. Значит, помнят.
Через минуту кто-то, я понял, что это была Виктория Марковна, сообщил ему, что Чекалин приходил и искал утратившие силу договора из отдела рекламы дочернего предприятия СОС в Питере «СОС-медиум».
Если бы я сказал ему это сразу, он вряд ли бы выдохнул с таким облегчением.
— Герман, я желаю вам только добра. Перестаньте резать свою жизнь на части. Я не помню, спрашивал ли вас о том, чего вам не хватает?
— Спрашивал, — я ответил машинально, потому что мозг мой кипел. Если бы Молчанов имел отношение к убийству Маринки, то ему представился бы еще один шанс доказать, что он всесилен. И что мне дешевле выйдет поджать хвост. В его ситуации трупом больше, трупом меньше… Все равно никто ничего не докажет, а заикнись я где, что людей убивают, дабы я не нарушал свои служебные обязанности, меня тут же примут за сумасшедшего. Лично я, приди ко мне на прием такой фрик, принял бы сразу и безоговорочно. Примут и тут же направят в институт психиатрии имени Сербского для выяснения моей адекватности. Поскольку выяснится, что здоров, меня преспокойно этапируют куда-нибудь в Мордовию, где и двигает идеи СОС мой начальник. Разница лишь в том, что он скоро вернется, а я не вернусь уже никогда.
— Так я еще раз спрошу. Быть может, денег платят маловато? Ну, давай, решим вопрос. Я формально делегирую тебе часть обязанностей и сообщу об этом Старостину. Тебе добавят. Я человек, я пойму. У меня у самого родители старые, их поддерживать нужно. Ребенок опять же болеет… Если разобраться, то добавлять нужно мне, а не тебе. Но я люблю тебя, Герман, ты тот малый, с каким можно делать большие дела. Плохо лишь то, что из-за твоих дурных привычек, — он полез в стол и вытащил какую-то кипу бумаг, я не видел какую, я смотрел ему в глаза, — приходится вечно натягивать твои поводья. Вот, смотри…
И он, словно в голодный год делясь хлебом, доверительно склонился ко мне и выложил на стол… конечно, фотографии. Сердце мое взвыло, потому что на них я ожидал увидеть себя, стоящего над телом Маринки. Свой оскал, трактовать который можно как ненависть к ней, да мало ли чего мог поймать объектив, когда меня накрыл амок!
Однако когда я разглядел, идентифицировал время и факты на этих фото, в глазах моих поплыли темные круги. Я посмотрел на Молчанова — лицо его от этих кругов казалось разукрашенным, как у шахтера…
Когда я доверчиво склонялся к голове начальника СБ, я ожидал увидеть вещи страшные, но мне и в голову не приходило, что от них земля уйдет у меня из-под ног…
— Признаюсь, Герман, я уже не знаю, как тебя оберегать. Ты ходишь по темной дороге, беззащитный, с одним портфелем… В Москве семнадцать убийств за сутки… Ну, плюс-минус одно-два. В столице девять миллионов плюс приезжие, кто же заметит в такой суете исчезновение одного? — он поморщился. — Кажется, это я тоже уже говорил. Но что еще мне сделать, чтобы мы наконец-то стали добрыми приятелями? На дружбу я уж и не рассчитываю…
