Макс Нарышкин - Про зло и бабло
— Да, конечно, эти сведения будут очень интересны Сергею Олеговичу, который о ситуации просто не знает. А Марина так и живет на Волочаевской?
Если хочешь встретить честную реакцию, вопросы нужно задавать неожиданно. Кристина машинально убрала с лица прядь волос и похлопала ресницами.
— Почему на Волочаевской? Она никогда на Волочаевской не жила. Она на Тополевой аллее в Кузьминках…
— Как так! — я рассердился, встал и направился к столу. Пошевелив в ящике бумаги, я выдернул «нужную» и устремил в нее тревожный взгляд.
— Волочаевская, восемь, квартира пятнадцать.
— Ерунда какая-то, — решительно возразила Кристина. — Она на Тополевой всю жизнь прожила! Дом сороковой, квартиру не помню, но она на втором этаже второго подъезда. Девятиэтажка серая такая, мы с девчонками после увольнения Марины каберне у нее пили. Маринка не пьет, у нее роды скоро, а мы…
— Ладно, это все вопрос второй, с Мариной. Меня сейчас больше интересуют утратившие силу договора из отдела рекламы дочернего предприятия СОС в Питере «СОС-медиум». Когда мне зайти?
Распрощавшись, я швырнул в стол надоевший мне в руке лист — ксерокопию договора с ОАО «Миллениум» об обследовании его руководителей.
Очень странно это. Странно, что в документах эйчара я не обнаружил никаких сведений о Марине. Словно и не работала такая девушка в СОС. Исчезла, в списках не значится. Единственный источник информации о ней — Кристина. Для того чтобы выудить из нее правду длиною в сантиметр — подробность об истинной причине увольнения девушки, мне понадобилось потратить немало сил. В любом другом случае я услышал бы: «Халатное исполнение служебных обязанностей. Пожалели, хотели по собственному уволить, а она на рожон полезла». Все правильно, пусть сейчас судится… в судах Сергея Олеговича.
Рабочий день заканчивался под грустное оседание дня за горизонт. В восемь часов, поднявшись на второй этаж, я позвонил в дверь сороковой квартиры сорокового дома по улице Тополевая аллея. Пять минут назад я припарковал «пятисотый» на небольшой площадке перед домом и, репетируя предстоящий разговор, незаметно для себя выкурил две сигареты. Не помню, как дошел до подъезда — настолько был погружен в еще не начавшуюся беседу, что не заметил и того, как на самом выходе меня толкнул плечом какой-то малый и тут же за это извинился.
«На артиста похож», — успел лишь подумать я, заметив гладко выбритое лицо, и тут же изменил мнение, потому что в следующее мгновение увидел плохо выбритый кадык.
Глава 19
Здесь в отличие от предыдущего инспектируемого мною дома пахло так, как должно пахнуть в хорошо обслуживаемых ТСЖ. Картошке и минтаю здесь предпочитали что-то другое, что-то, что при приготовлении не пахло.
Позвонив и сжав зубами готовую сорваться с языка отрепетированную фразу, я сжимал ее достаточно долго для того, чтобы начать подозревать отсутствие дома хозяев. Позвонил еще и, уже собираясь уходить, качнул ручку. И что вы думаете — дверь послушно открылась, словно я еще в машине позвонил Маринке и сказал: «Привет, любопытная, открывай, я приехал».
Я вошел и сказал то, что обычно говорят в чужой квартире посторонние, не желающие, чтобы кто-то подумал, что дверь не сама открылась, а они открыли:
— Эй, тут есть кто-нибудь?
Это очень глупый вопрос, я знаю. На что надеется тот, кто его задает? На то, что рядом раздастся голос: «Да, здесь я»? Или, следуя логике вопроса, стоит предположить еще один вариант ответа: «Нет, здесь нет никого»?
Миновав прихожую, я вошел в комнату. Без вычурности, все просто и сарайно, умиляет стерильная чистота. Женщина, наводящая такой лоск, должна быть невероятно придирчива к себе и окружающим. Впереди была еще спальня, вход в которую преграждала дверь, и я пошел не туда, а в кухню. Черт его знает почему. Быть может, хотелось дать шанс Маринке, если она меня слышит и сейчас лихорадочно одевается, сохранить заспанное лицо.
Но в кухне мне позволено было полюбоваться такой же чистотой, как в комнате. Лишь на столе стояла чашка чая, и я машинально потрогал ее. Она была теплой, почти горячей, и недоумение вползло в меня, как ящерица. Чай горячий, дома никого нет, дверь открыта. Сразу стало неловко — вот сейчас вернется Маринка от соседей с солонкой, в которую горкой насыпана соль, и заорет так, что милицию вызовут все без исключения.
На ходу дернув дверь в смежный санузел, я поспешил в спальню. Если она пуста, то будет лучше, если я выйду и подожду снаружи.
Осторожно, словно подглядывая из-за кустов за берегом, где разделись купальщицы, я толкнул дверь, и когда она открылась полностью, из моей руки выпал портфель.
Маринка была дома. Если это, конечно, Маринка лежала в спальне на полу, неловко подогнув под себя обе ноги. Откинувшийся подол ее шелкового халатика был отброшен в сторону. Большой обнаженный живот высился над ней крутым холмом, и живот этот…
Он жил сам по себе несмотря на то, что горло девушки было перерезано и слева, где слоем кожи должна была быть скрыта сонная артерия, зияла открытая рана.
В животе кто-то толкался и требовал немедленно сменить позу. Крохотный бугорок на холме появлялся и исчезал то справа, то слева, то сверху.
— Боже мой…
Я не узнал собственного голоса. Это говорил не я. Это молвил ужас, обретший во мне дар речи.
— Боже мой!!
И руки мои затряслись точно так же, как сутки назад.
Я видел смерть и жизнь одновременно. И смерть, недовольная тем, что я пришел в такой неподходящий момент, торопилась. Черная лужа крови уже не разливалась, а покоилась в своих берегах, хищно и сонно поблескивая. И Маринкин ребенок, требуя кислорода, торопил маму дышать.
Бросившись к телефону в прихожей, я набрал 03, сказал, что умирает беременная женщина, и бросил трубку.
Мне было так душно, что хотелось разорвать на себе одежду и голым вырваться на балкон. И дышать, дышать за себя и за малютку…
В такие минуты сожалеешь, что не врач. Знал бы я латынь с другого боку, я бы сейчас обязательно что-нибудь придумал.
И я почему-то впервые подумал о том, что сожалею, что не врач, находясь рядом с телом совершенно незнакомого мне человека.
Ума хватило лишь на то, чтобы выхватить из портфеля чистый лист, скрутить зубами с «паркера» колпачок и быстро написать, посмотрев на часы: 20:25. Уложив лист у входа в спальню, я попытался закрыть замок на портфеле. У меня не получалось. Операция, которая обычно занимала сотые доли секунды, упрямо не хотела заканчиваться. И я с размаху врезал портфелем о стерильно чистые, крашеные доски пола.
— Сволочи! — прокричал мой гнев, оттолкнув страх. — Твари!!
И, сжав голову руками, я упал на колени. Мой рев пронесся по квартире, вылетел на площадку и заторопился куда-то наверх, к чердачному люку. Застывшие, бесчувственные лица стада из СОС мелькали передо мной, не соблюдая требований иерархической лестницы: сначала появилась мордашка Кристины, потом сальная харя директора финансового департамента, потом белое лицо креативного директора… Стадо металось в чреве пожирающего самого себя мутанта, но торопилось не покинуть опасную зону, а поскорее закончить запланированную на сегодня работу.
Мне наконец-то пришло в голову, что пора бы и убраться.
Посмотрев туда, где все тише и реже требовал мать не жадничать и дать ему воздуха ребенок, я через силу поднялся и быстро спустился во двор.
Не знаю, что на меня нашло. Но едва дверца моего джипа отворилась, я развернулся к дому и, подняв руки над головой, словно старался вцепиться солнцу в загривок, закричал что было сил:
— Ну, где ты, подонок?!! Снимай меня, скотина!! Снимай, тебе это пригодится!..
Окна гасли одно за другим, всем хотелось посмотреть на пьяного идиота, орущего на улице псалмы дьяволу, оставаясь при этом невидимыми. Глупцы, они тушили свет, и я точно знал, кто эти трусы…
Только сейчас, задыхаясь от собственного бессилия и чувства невероятной, сумасшедшей вины, я понял до конца, что обратной дороги нет. Иначе меня просто не поймут, встретив на том свете, ни Менялов, ни Маринка, ни Гореглядов.
А ведь это только те, смерть которых я видел. Сколько еще их было — маринок, гореглядовых и невиновных в том, что они сумасшедшие, лифтеров?
Ну, что, Молчанов, до завтра?
О плохом я подумаю, как говорила Скарлетт, завтра, потому что сегодня думать не хочу.
И тут же подумал: «Что же ты могла рассказать мне такого, Маринка, если они, не задумываясь, убили тебя и твоего ребенка?»
Видимо, ничего хорошего в моей жизни уже и не осталось, если я думаю только о плохом. Смешно, но до этого вечера я думал, что Менялова заставили под объектив сыграть роль покойника, заплатили за фотосессию и попросили на эту работу больше не приходить. Отвели куда-нибудь в другое место, в другую компанию с лифтами, на другую квартиру вместе с рекомендациями по использованию. За один бестолковый разговор со мной убивать нельзя — я знал это точно и без студенческих конспектов. Есть черта, которую не перешагивают даже отморозки, хотя бы из чувства собственной безопасности. Намазали горло кетчупом, попросили потерпеть и десять секунд не дышать, а потом ну кошмарить меня фасом и профилем… Но теперь я знаю, что это был не грязный приемчик из арсенала опытного пенсионера спецслужбы Молчанова, а самое настоящее убийство. Марина-то точно не дышала. Беременная женщина не может не дышать несколько минут и не шевелиться, тем более когда дитя родное пяточкой в печень бьет.
