Александр Гольдштейн - Аспекты духовного брака
Чудо
Загадочное пророчество о том, что времени не будет. Вдумайся и войди в состояние, посетившее князя на садовой скамейке. Но если все фатально изменится, то не останется ни тебя прошлого, ни памяти твоей о прошлом, и не найдется сознания, чтобы оценить перемену. Так же точно не удалось бы ни ощутить, ни познать, когда б некая сила повсеместно и пропорционально увеличила или уменьшила размеры людей, событий, предметов и сущностей, сохранив незыблемым общий принцип соотношений, генеральный масштаб. Такие вещи невидимы, непроницаемы, не связаны с миром.
А нужно зримое чудо, сказано ж было, как его ждут. Вот и поэт садился за стол в расчете на непоправимое счастье, пробовал написать несколько строк при зиянии мыслей и спустя пять минут, два-три часа, полторы безнадежности и шесть-семь папирос, которые еще надо было сберечь до утра, к приходу нового отвращения, понимал, что опять ничего не случится, будет игнавия, великая лень и запустелая мерзость, а если бы что-нибудь и возникло как озарение, то посеяло б ужас, что главного не показали или его не бывает.
Убедительное, объективно проявленное чудо, в нем, только в нем, вся нужда.
В эти минуты по радио передают гимн «Надежда», единственный известный мне государственный гимн, звучащий как стенание мертвецов, выходящих из старых могил.
Об одной встрече
Зимой в нашем городе из облачных скважин льются покой и соблазн, присущие пасмурности. Земля получает не отдых — дыхание. Увлажняется небо. Море учится быть врачом, в чьей аптеке — йод, соль, водоросли, хлопья пены, холодная ингаляция в чаше. Восстают после солнечной казни разбитые, нет, поточней выберем слово, — руинированные кварталы, они поднимаются медленно, в обмороке дурных сновидений, будто кочегар с корабля мертвецов. Его кожа обожжена, инстинкты подавлены, четырех ногтей недосчитался он на ногах, но сегодня топка без него обойдется, капитан хорошо сбыл оружие в ящиках из-под варенья, и команде выданы суточный отпуск, стакан рома, сладкий пирог. В зимние месяцы городская погода жемчужна. Так отливают перламутровым потом невольники, гроздьями спускающиеся по сходням на берег, где их пересчитывают хриплыми голосами приемщики, родившиеся в батистовых грязных рубашках, а поодаль, освещая рынок рабов змеиной улыбкой, высится алебастровая поясная скульптура Вольтера.
Декабрьским, близким к новогодию полднем в книжной лавке на улице Шенкин, приютившей в россыпях оккультных наук крупицы советской шахматной щедрости, я рассматривал Михаила Таля с обложки. В Израиле почти нет таких лиц. Вследствие убийства евреев в остатках народа исчезла одушевлявшая некогда коллективную внешность мечта о неведомом, мечта, которая даже весьма заурядные типажи, независимо от желания их, приобщала к блеску и отблеску каких-то сияний, и лицевой пластикой этих мест распорядилась жовиальная ординарность. Всюду, родные пейзажу, бродят и суетятся все те же привязанные к детям и деньгам вариации нескольких простых основоположных моделей, однако лик Таля явился из давней, еще до разгрома, поры и нес на себе отпечаток болезненной тонкости ветхой эпохи.
В табачном дыму, словно оберегаемая папиросной бумагой драгоценная иллюстрация в старинном альбоме, над доскою навис человек, сызмальства узнавший, что ему не отпущено долгой жизни, даже и эту, недлинную, подрывающий бешеным изнурень-ем ресурсов, но, экое диво, в мотовстве и излишествах нашелся источник продления стойкости, как если б прирост ее требовал бесшабашной растраты. Впалые щеки бледны и темны, в углу рта сигарета, полузакрыты глаза, острейшее сходство с романтическими артистами в минуты наитий, семитские шахматы для посрамления наветов Алехина пронизаны арийскою музыкой религиозного поиска, тайны, обетования, службы. Художник-солдат на бессменном посту, кисть левой руки касается бланка записи, правая, со сросшимися пальцами, знаком отмеченности, сложена так, чтобы спрятать клешню, в ушах звучит шепот ему одному слышных демонских наставлений. Верю, о наиважнейшем с ним беседовали летучие покровители. Да, шептали они, жертва, к примеру, обоих слонов на полях h7 и g7, в конце прошлого века впервые спаренным диагональным снарядом разнесшая королевскую башню, уже оттого сейчас летит мимо цели, что, десятки раз повторенная, эстетически обескровилась, ссохлась; то же относится к другим изумительным взрывам, ослеплявшим когда-то и закаленные взоры. Но идея жертвы не уничтожена, не оскудела. Игра только ею живет, и лишь самым буквальным расходом материи, из которой ты слеплен (она в том числе принимает форму маленьких деревянных фигурок, коней, ладей и ферзей, образующих продолжение тела), достигается полнота твоего существа. Этого мало, шептали демоны, распаляясь. Жертва, на которую ты решишься, а ты и сегодня пойдешь на нее, потому что не терпишь чувствовать себя трусом, создаст вокруг тебя общину братьев, друзей, свидетелей подвига, они соберут пролитую тобой кровь, как святую реликвию своей мистической связанности твоим именем, утренним восхождением… Тут сетчаткой моей завладел иной персонаж, показавшийся давно и странно знакомым.
В твердо очерченных скулах его, крупном носе, печальных, надо думать, глазах и, как нередко писали исчезнувшим слогом, кустистых бровях было нечто благородно-звериное, стройный корпус, скользивший вдоль стеллажей, наоборот, принадлежал зверолову, лесному разведчику, фенимор-куперовс-кому капканщику, голос, откликаясь южному любопытству владелицы лавки, извещал, что хозяин его, журналист с канадского радио, здесь по случаю, интересуется литературой, словесным искусством, другие книги ему не нужны. Нет, спасибо, отклонил он совет приобрести сочинения известных на прошлой неделе писателей. Вы похожи на Сашу Соколова, хотелось бы свидеться с ним, сказал я, еще не окончательно уверенный, кто предо мною. Соколов — это я, бесстрастно сказал он, глядя чуть вбок. Интервью, сказал я, давайте условимся о разговоре и опубликуем его. Немного повременим с публикацией, сказал он, но отчего же не встретиться, мы с женою зайдем к вам, если не возражаете, в гости. Знакомьтесь, Марлин, американка и понимает по-русски, представил он молодую румяную рослую женщину, вошедшую с улицы в полость книготорговли. И, пожалуйста, больше никого не зовите, люди часто обещают, что не пригласят посторонних, а в комнату набивается человек двадцать, под столом диктофон, все записано и переврано, потом расхлебывай. Одета Марлин была в грубую куртку, холщовые брюки, кроссовки; сельское происхожденье ее, детство на ферме, умение объезжать и воспитывать лошадей, спортивная вице-чемпионская юность, внятный характер, предрешенность встречи с будущим мужем, соткавшимся из английской версии «Палисандрии», сразу же вслед за тем, как было окончено чтение романа, об авторе которого Марлин никогда прежде не ведала, — все это открылось мне вечером.
Они пришли в срок, с трогательно громоздкой сумкой угощений: копченые колбасы, дырявый сыр-аристократ, сухие фрукты, грецкие орехи, французская поджаренная булка, лаваш тончайший из армянской земляной печи, к нему солоновато-кислый, по-крестьянски произведенный творог, бутылка джина, смешивать с тоником в пропорции два к одному, и наутро голова не отягчена происшедшим. Я запомнил, о чем говорили мы, начав есть и пить в сумерках, между собакой и волком, завершив крепко за полночь, но обстоятельства Соколова, уже настолько запорошенного бродячим отшельничеством, что траектория его передвижного скита, подобно скитальчествам воина-одиночки, скрылась от глаз мира, — обстоятельства эти остались для меня неотчетливыми. Он не таился, был оживлен и охотлив для речи, и зачем отмалчиваться, если вызвался говорить; просто сама судьба его, в сплетении вынужденных положений и личной воли, была сделана из непроницаемого материала, вдобавок завернутого в темную ткань, и правильно истолковать эту судьбу я не мог, не умел, все в ней туманилось, таяло, как медуза на отмели. Из услышанной повести я определенно усвоил эмпирические вехи Соколовского бытия, в частности то, что канадское местожительство Саше вдрызг надоело и скоро переберется он в Тель-Авив, где уже несколько месяцев обитает неузнанным.
Сюда, сюда, по-гетевски повторял он, и сочные цитрусы юга оранжевым золотом вызревали у него на губах. Поселиться в дешевой квартирке возле круглогодично теплого моря или на яхте, наверняка сыщется отставной дублено-обветренный волк, готовый за скромные деньги, а других у Соколова с подругою нет, сдать им посудину во исполнение каботажного долга перед словесностью. Канада приличная страна, вся беда, что и от нее он устал, Америка хуже, в сравнение не идет, государство мещан, закосневших в нерассуждающей пошлости. Он видит отсутствующие лица полуживых механизмов, всем наклоном, всем устремлением их пластмассовой цивилизации принужденных к каторжным работам стяжательства, он и сейчас, хоть минули годы, чувствует ужас, которым повеяло, стоило юной дочери приятеля-американца, милому детищу симпатичного человека, наизусть, опередив актера за кадром, спеть куплеты рифмованной телерекламы, она не знала никаких других стихов. Несчастные, понимающие свою искалеченность люди, встряхивая светлыми протестантскими волосами, сумрачно кивала Марлин, не всегда поспевавшая за убыстряющимся потоком, напором, накатом мужнего осуждения, — некоторые фразы Соколов переводил ей в английский.
