Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир
— Правосудие, — произнесла мать Джаззлин.
Кивнув в ответ, проповедник поднял взгляд вверх, к кронам деревьев. Ребенком Джаззлин росла в Кливленде и Нью-Йорке, сказал он, в отдалении ей виделись цветущие луга добродетели, она обещала себе, что когда-нибудь попадет туда. Это путешествие никогда не казалось легким. По пути ей пришлось познать слишком много зла, сказал он. У нее были друзья и подруги, которым она могла бы довериться, вроде Джона Э. Корригана, погибшего рядом с ней, но по большей части мир лишь подвергал ее испытаниям, осуждал ее и злоупотреблял ее добротой. Тем не менее всякая жизнь должна преодолеть трудности, чтобы хоть немного приобщиться к красоте, сказал он, и теперь Джаззлин держит путь туда, где ни одно правительство не сможет заковать ее в цепи, где ни один мерзавец не потребует от нее дурного, где не будет никого из ее собственного народа, кто собирался нажиться на ее плоти. Расправив плечи, проповедник изрек: да будет известно всем, что этой девушке нечего было стыдиться.
Все в толпе дружно закивали в ответ.
— Пусть устыдятся те, кто хотел пристыдить ее.
— Да! — был общий ответ.
— И пусть это станет уроком для каждого из нас, — объявил проповедник. — Однажды вы будете идти во тьме, и, когда впереди воссияет свет, позади вы узрите свою жизнь и не сможете скрыть отвращения.
— Да.
— Жизнь, полную зла. И гнусных деяний. Перед вами забрезжит светоч праведности, и вы пойдете к нему узкой тропою, ощущая благодать. Дорога не будет простой, но будет исполнена благодати. Возможно, вам придется испытать еще немало ужасов и одолеть всяких преград, но в итоге впереди распахнутся окна в небеса, сердце очистится, и вы обретете крылья.
Мне привиделась вдруг жуткая картина: Джаззлин, летящая сквозь лобовое стекло фургона. Закружилась голова. Губы проповедника продолжали шевелиться, но я почти не слышала его рассуждений. Его пристальный взгляд был устремлен на конкретную точку в толпе, на стоявшего позади мужчину в лиловой фетровой шляпе. Я оглянулась. В гневе мужчина кусал верхнюю губу; его тело, казалось, сворачивается пружиной, готовясь дать отпор. Шляпа отбрасывала тень на лицо, но мне почудилось, что один глаз у мужчины был стеклянным.
— И гады ползучие да сгинут с прочей нечистью! — воззвал проповедник.
— Да, сэр! — подтвердил женский голос.
— Сгинут с глаз долой.
— О да.
— Туда им и дорога.
Человек в лиловой шляпе не шелохнулся. Никто не двигался.
— Пошел на хер! — взвизгнула мать Джаззлин, странно извиваясь, словно была связана ремнями и теперь пыталась стряхнуть с себя узы. Мужчина в строгом костюме, что стоял рядом, успокаивающе взял ее под руку. Ее плечи ходили ходуном, голос звенел от ярости: — Убирайся на хер отсюда!
На один кошмарный миг мне показалось, что она кричит мне, но ее взгляд был устремлен дальше, за мою спину, на мужчину в шляпе с пером. Отдельные выкрики слились в общий хор, понемногу набиравший силу. Проповедник вытянул вперед ладони, призывая к тишине. Лишь тогда я поняла, что все это время мать Джаззлин держала руки за спиной, потому что те были скованы наручниками. Двое чернокожих в костюмах оказались копами в штатском.
— Проваливай к черту, Скворечник! — выплюнула она.
Мужчина в шляпе еще немного подождал, качнулся на носках туфель и одарил нас улыбкой, показавшей все зубы. Поднял руку, дотронулся до полей шляпы, развернулся и зашагал прочь. Скорбящие встретили его уход тихими возгласами облегчения. Они смотрели, как мужчина удаляется по дорожке. Даже не оглянувшись, тот приподнял свою шляпу и помахал ею, словно говоря: я не собираюсь прощаться.
— Гады сгинули, — заключил проповедник. — Да не потревожат они нас впредь.
Киран сжал мою трясущуюся руку. Я словно пропиталась холодной грязью: ощущение, будто натягиваешь сорочку, которую уже носили четверо человек. У меня не было права здесь находиться. Я вторглась на чужую территорию. Но сама церемония была чиста, несла истину: позади вы узрите свою жизнь и не сможете скрыть отвращения.
Причитания затихли, и мать Джаззлин сказала:
— Снимите с меня эти проклятые штуковины.
Оба копа смотрели прямо перед собой.
— Я сказала — снимите с меня эти чертовы штуки!
Наконец один из них шагнул ей за спину и разомкнул наручники.
— Слава богу.
Вырвав локти из их пальцев, она обошла вокруг могилы, приблизилась к Кирану. Ее шаль сбилась набок, открыв грудь в глубоком вырезе. Лицо Кирана вспыхнуло от смущения.
— Хочу рассказать вам одну историю, — сказала она. Громко прочистила горло, и по толпе собравшихся пробежала рябь. — Моя Джаззлин, ей было десять. И в каком-то журнале она углядела картинку со старинным замком. Берет ее, вырезает и — шлеп на стенку над кроватью. Говорю же, ничего особенного, я и думать забыла про эту самую картинку. Но потом она встретила Корригана…
Она повела рукой в сторону Кирана, тот потупил взгляд.
— И однажды, когда он разливал кофе, она рассказала ему про тот замок. Может, ей скучно было или просто поговорить хотелось, не могу сказать. Но вы знаете Корригана, этот парень был готов слушать, ты только говори. Уши у него на месте. И конечно, Корри обрадовался вовсю. Он сказал, что там, где вырос, имелись точь-в-точь такие замки. И еще сказал, что однажды отвезет ее туда. Пообещал, верное дело. Каждый день выходил из дому, раздавал кофе и говорил ей, говорил моей девочке, что готовит для нее тот замок, ты только подожди. То говорил, что чистит ров вокруг замка. А на следующий день — что смазывает цепи, которые поднимают мост у ворот. Потом говорил, надо прибраться в башне. А то еще — все приготовить для праздничного пира. Они там собирались пить мед — это вроде вина, — и пробовать всякие вкусности, и еще должны были играть на арфах и танцевать всю ночь.
— Да, — сказала женщина с блестящими звездочками на лице.
— Каждый божий день он выдумывал новую штуку, чтобы рассказать ей про тот замок. Такая у них была игрушка, и моя Джаззлин обожала играть, это уж точно.
Подойдя еще ближе, она схватила Кирана за руку.
— Вот и все, — сказала она. — Все, что я хотела рассказать. Конец. На этом гребаный конец, пардон за выражение.
По толпе прокатился одобрительный гул, и она отвернулась к другим женщинам, добавила что-то нелепое и горькое насчет уборной в замке. Кто-то в толпе рассмеялся, и тогда произошло нечто удивительное: она вдруг начала декламировать стихи какого-то поэта, имени которого я не расслышала, что-то про открытые двери и единственный солнечный луч, бьющий точно в центр комнаты. Акцент жительницы Бронкса уродовал строки, пока стихотворение не рухнуло замертво у ее ног. Она с грустью уставилась вниз, на этот прерванный полет, но затем заговорила вновь: Корриган был полон открытых дверей, и им с Джаззлин отлично вместе, где бы ни находились; все двери распахнутся перед ними, и уж конечно — дверь, ведущая к тому замку.
Опустив голову на плечо Кирану, она заплакала.
— Я была плохой матерью, — застонала она. — Черт, я была ужасной матерью!
— Нет-нет, ты в порядке.
— И ведь не было даже никакого замка!
— Замок точно есть, — возразил он.
— Я не дура, — сказала она. — Не надо со мной, как с ребенком.
— Все хорошо.
— Я разрешала ей колоться.
— Не стоит во всем винить себя…
— Она кололась, сидя у меня на коленях.
Обратив лицо к небу, она вцепилась в ближайший лацкан пиджака:
— Где мои детки?
— Она теперь на небесах, не переживай.
— Мои детки, — повторила она. — Детки моей крошки.
— С ними все чудесно, Тилл, — сказала женщина, стоявшая над зевом могилы. — За ними присматривают.
— Они придут повидаться, Ти.
— Ты точно знаешь? У кого они? Где они сейчас?
— Клянусь тебе, Тилли, у них все хорошо.
— Побожись.
— Перед Господом клянусь, — закивала женщина.
— Ты лучше пообещай, Энджи.
— Обещаю. Сколько тебе повторять, Ти? Я обещаю.
Она приникла было к Кирану, но вскоре отстранила голову, уставилась ему в глаза и спросила:
— Ты помнишь, что мы сделали? Помнишь меня?
Киран выглядел так, словно в его руках оказалась горящая динамитная шашка. Не знал точно, потушить ее или отбросить подальше. Метнул быстрый взгляд на меня, на проповедника, а затем развернулся к ней, обнял обеими руками и крепко прижал к себе. Он сказал: я тоже скучаю по Корри. Другие женщины подступили ближе и по очереди подходили обнять Кирана — так, словно он сделался земным воплощением своего брата. Он повернул ко мне лицо и приподнял брови, но в этом простом жесте было нечто правильное, хорошее; одна за другой, все эти женщины подходили, чтобы обняться с ним.
Потом он сунул в карман руку и вынул брелок с фотографиями детей, протянул его матери Джаззлин. Она взглянула на него, улыбнулась, но затем вдруг отступила на шаг и ударила Кирана по щеке. Казалось, он принял эту пощечину с благодарностью. Один из копов молча ухмыльнулся. Киран кивнул, сжал губы и попятился ко мне.
