Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
И вдруг музыка умолкла, словно притаившись, остановленная на полуфразе, занавес поднялся и открылись такие примитивные, предельно минималистские декорации, точнее даже — какие-то намеки на декорации, что Молхо ощутил раздражение, настолько уродливыми они ему показались, — наверно, он все еще не мог в душе примириться с утратой своего Моцарта, — казалось, они символизируют что-то вроде зала, хотя на самом деле это был даже и не зал, а что-то другое — может быть, улица или целый город, а то и весь мир, и через этот мир плыл какой-то гроб в сопровождении поющей процессии, а когда этот гроб поставили на пол, из него вдруг появилась женщина и понеслась через всю сцену куда-то прочь, точно ее уносил ветер. И тогда от группы отделился Орфей — это действительно была молодая, грубо сложенная женщина с небольшой арфой в руке, и Молхо посмотрел на нее с глубокой враждебностью. Вся эта опера казалась ему чем-то вроде наказания. «Так это не ошибка», — шепнул он старому толстому немцу, сидевшему рядом, и тот утвердительно кивнул. Голоса певцов начали подниматься, их чистые и ясные звуки спорили друг с другом, но на сцене почти ничего не происходило, исполнители двигались медленно, главным было само исполнение, мягкое и тягучее, и Молхо уже хотел было вздремнуть, но тут же понял, что не сможет, потому что рябой человек впереди начал вдруг сильно дрожать и трясти головой, его глаза налились кровью, и теперь уже многие стали невольно обращать на него внимание, кто с опаской, а кто с насмешкой или отвращением, он, несомненно, портил всем удовольствие, потому что мешал сосредоточиться и разрушал иллюзию. Пожилая немка, сидевшая рядом с ним, смотрела на него с возмущением и в то же время с явным испугом, — но этот безумец, видно, привык к испепеляющим взглядам и негодованию окружающих, потому что время от времени, словно желая успокоить и ублажить их, снова застывал, невинно обводя всех вокруг большими голубыми глазами, — однако вскоре музыка вновь увлекала его за собой, и он опять яростно сжимал кулаки, требуя предельной мощи от послушного ему невидимого оркестра. Пожилой провинциал, сидевший рядом с Молхо, неотрывно смотрел на безумца, — казалось, это зрелище его веселило, потому что на лице его расплылась довольная ухмылка. А тем временем на сцене Орфей своим низким альтом взывала к Эвридике и спорила с другими героями в долгих и сложных арпеджио, музыка которых иногда вдруг начинала казаться совсем современной и лишенной всякой мелодичности, а иногда становилась такой гармоничной, простой и почти элементарной, что Молхо даже попросил у соседа программку, чтобы посмотреть, когда жил этот Глюк, но там не было и признака каких-либо дат или указания на эпоху, и он снова почувствовал себя обманутым и оскорбленным.
Первый акт приближался к концу, Орфей прибыла в ад, бросилась на колени и обняла Эвридику, финальные аккорды гремели, нарастая и поднимаясь, и все это время сидевший впереди человек дирижировал оркестром с безупречной точностью. Занавес опустился, и раздались аплодисменты — не очень сильные, но долгие, и терпеливые. Странный рябой дирижер не аплодировал, но слегка кивал головой, как будто снисходительно благодарил слушателей. Зажгли свет, и несколько человек возле этой пары немедленно поднялись, демонстративно бросая на них суровые взгляды. Но рябой человек, сидевший с опущенной головой, даже не заметил их — он откашливался и сморкался, поглощенный негромким разговором с женой. Молхо чувствовал, что они говорят вполне дружелюбно и женщина нисколько не взволнована. Кто он, этот человек, — действительно безумец? или, быть может, бывший узник лагерей? — и что же — он нарочно ходит в оперу, чтобы мешать и докучать другим? Но нет, он слишком молод для этого.
Молхо сходил в буфет, где купил себе шоколадное пирожное и стакан сока. Ему вдруг почудилось, что где-то рядом говорят на иврите, и он стал тороплива оглядываться по сторонам, но голоса уже растаяли в воздухе, и он так и не понял, слышал ли их на самом деле, или это была просто его тоска по дому. Ничего, завтра он уже будет у себя в Хайфе, вместе с детьми, скоро уже можно будет отсчитывать оставшиеся до прилета часы. У выхода из буфета он столкнулся с симпатичной немецкой парой, которую встретил при входе в оперу, они приветственно кивнули ему и спросили, как ему нравится Глюк… «Неплохо», — сказал он и хотел было спросить их, когда жил этот Глюк, но потом передумал. Вернувшись в зал, он заметил, что кресла рядом с его местом опустели, видимо, многие люди решили держаться подальше от рябого, однако старый немец появился снова и тяжело уселся рядом. Казалось, опера вызывает у него отчаянную скуку, но он весьма доволен собой, потому что проводит вечер, как надлежит культурному человеку из провинции, — в оперном театре, а не в публичном доме.
Огни в зале медленно погасли, на лица зрителей легла какая-то голубоватая бледность, оркестр вступил снова, и человек в черном, напрягшись и сжав кулаки, как прежде, подал точный знак духовым инструментам, сделал резкую отмашку скрипкам, коротко простонал и начал раскачиваться. Пожилая немка рядом с ним, как будто только этого дожидавшаяся, громко и грубо обрушилась на него, но на нее тут же возмущенно зашикали соседи. Человек в черном свернулся, как животное, получившее смертельный удар, и Молхо, почувствовав глубокую жалость, послал ему сочувственный взгляд, а между тем на сцене две женщины, Орфей и Эвридика, уже начали свое восхождение из ада — Молхо знал, что Орфею нельзя оглядываться, ему разрешено лишь терпеливо вести за собой Эвридику, но помнил, что Орфей нарушит запрет и в конце концов посмотрит назад, и теперь со страхом ждал, когда это произойдет. И вдруг это действительно случилось — Эвридика вскрикнула, посреди сцены разверзлась пропасть, и ее как будто всосало туда. Грузная Орфей, заламывая руки, запела так выразительно и красиво, что Молхо растрогался, публика пришла в восторг, а мужчина в черном, не в силах сдержаться, запрокинул голову, широко распахнул рот и, глядя в потолок, стал с силой размахивать руками; из его глаз катились слезы. Сцену залил зеленоватый свет, сверху спустился на канатах маленький греческий храм на столбах, и Молхо с глубокой болью почувствовал, что человек в черном плачет и за него, его сердце сжалось, и даже пожилой немец рядом с ним застыл в своем кресле, как оглушенный.
12Возвращаясь в гостиницу, он вдруг ощутил всю тяжесть этого длинного дня — как будто какой-то гигант навалился ему на грудь и придавил своим весом, — и тем не менее пережитое волнение не покидало его, и музыка, певцы, оркестр, окружавшие его в театре люди — все это продолжало горячечным месивом бурлить в его душе. Войдя в пансион, он решил было, что ошибся входом, — маленький вестибюль был полон людей — в основном высокорослых, хорошо одетых скандинавов, — все они толпились в углу, где хозяин и его жена, переодевшиеся к вечеру во все черное, угощали гостей крепкими напитками. Молхо с недоумением прошел среди этих празднично настроенных людей, взял свой ключ и поспешил на второй этаж, про себя решив быть на сей раз предельно милым и внимательным, чтобы немного оживить свой застрявший в самом начале и готовый оборваться роман. Он чувствовал, что должен дать какой-то четкий и решительный сигнал к развитию их отношений — например, тепло погладить или обнять свою советницу, а может, даже и поцеловать ее, ну, хотя бы в ушибленную ногу — понятно, сняв с нее предварительно эластичную повязку, — а тогда уже можно будет и прилечь рядом с ней — не ручаясь, конечно, за результаты, но и не лишая ее надежд на дальнейшее. Но на этот раз за дверью царило глухое молчание, и он в растерянности постучал снова, сильнее и громче, и даже прокричал ее имя, однако ответа по-прежнему не получил.
Неожиданно рядом с ним открылась дверь лифта, и вышедшая оттуда девушка из пансиона протянула ему записку. На небрежно вырванном листке рукой его спутницы был записан адрес ресторана, где она, оказывается, находилась и куда эта девушка должна была сейчас проводить Молхо, — и он, чуть не падая с ног от усталости, снова вышел в холодную ночь и побрел, следом за девушкой, по узким пустынным переулкам, под небом, усеянным колючими гвоздиками звезд, пока не вошел наконец в огромный ресторанный зал, стены которого были затянуты старинным светло-зеленым бархатом, — здесь было накурено и шумно, грохотала музыка, и за всеми столиками сидели люди. Он протиснулся сквозь толпу, спустился по лестнице в подвальное помещение, вдвое больших размеров, что-то вроде огромного полутемного амбара, где вдоль стен стояли большие пивные бочки, между которыми теснились такие же бесчисленные столики с веселящимися людьми, и сразу же увидел свою советницу — она сидела за маленьким столиком, покрытым клетчатой скатертью, стиснутая соседями, с сигаретой во рту, глаза ее сверкали, она о чем-то оживленно беседовала с мужчинами за соседним столом, на ее столе стояла тарелка с несколькими обглоданными косточками, а сбоку — пустая бутылочка из-под вина. «Итак, она ожила», — уныло констатировал он, сразу упав духом, и ему захотелось тут же исчезнуть, но она чуть заметно кивнула ему головой, как будто он был случайный знакомый и так же случайно оказался в этом зале, и он стал пробираться к ней сквозь всю эту тесноту, шум и веселье, а она только равнодушно поглядывала издали на его усилия, пока он наконец не оказался совсем рядом с ней, увидел ее густо накрашенное лицо, отметил, что былая щель ее глаз теперь широко открыта и в них нет и малейшего признака сна, и, молча, грузно, устало стоя перед ней, начал оглядываться в поисках места, чувствуя на себе оценивающие взгляды сидевших рядом мужчин, которые перебросились какими-то насмешливыми словами по-немецки и тут же чему-то засмеялись, — он ответил им слабой улыбкой, и тут появился официант, проворный молодой человек интеллигентного вида в красном жилете, тоже явно склонный повеселиться, с поразительной ловкостью смахнул тарелку и пепельницу со столика на свой поднос, извлек из-под одного из столов что-то вроде маленькой табуретки и усадил Молхо на нее, так что он оказался сидящим ниже всех и к тому же зажатый со всех сторон мужчинами, которые продолжали добродушно посмеиваться над ним, но ему вдруг почему-то оказалось очень удобно в этом крохотном укрытии, — может быть, потому, что здесь, как ему казалось, никто его не побеспокоит.
