Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Он растерянно потер макушку и снова стал уговаривать: «Давайте спустимся, вам нужно хоть немного поесть, иначе у вас не будет сил вечером. И вдобавок все будут ко мне в претензии, что я недостаточно хорошо за вами ухаживал». Но она не пошевельнулась и продолжала упрямо лежать, хотя он видел, что она уже полностью проснулась, и щель ее глаз все время трепетала, поворачиваясь в его сторону, словно она зондировала его каким-то невидимым лазерным лучом, так настойчиво, что ему, застывшему в полумраке комнаты, едва освещенной сумеречным светом, стало вдруг даже жутковато «Идемте! — сказал он надтреснутым голосом. — Пожалуйста, одевайтесь. Я спущусь, а вы оденьтесь и спускайтесь тоже, вот увидите — снег и мороз моментально вас разбудят. А потом мы найдем где-нибудь горячий суп». Но она по-прежнему не двигалась, и ему показалось, что она хочет что-то сказать, но сдерживает себя. И вдруг она спросила: «Вы постриглись?» Он улыбнулся: «Да. Обкорнали меня тут внизу, изрядно обкорнали. — И погладил стриженую голову. — Ничего, это скоро снова отрастет». Она приподнялась, ничего не отвечая, зажгла маленькую лампу возле кровати и тихо заговорила: «Вы не сердитесь на меня, но я не пойду сегодня вечером в оперу. Мне трудно еще выходить, я лучше отдохну. И ноге будет лучше. Не хватает, чтобы я еще раз поскользнулась! Ничего, я уже видела много опер, даже на этой конференции нас один раз сводили на спектакль. Идите сами. Это не очень приятно, я понимаю, но всё-таки какое-то удовольствие. И не отказывайтесь. „Дон-Жуан“ — такая красивая опера, жалко будет, если вы ее пропустите».
Он почувствовал всплеск радости и облегчения, но постарался изо всех сил сохранить огорченный и протестующий вид. Она, однако, стала уговаривать его с каким-то отчаянным, почти истеричным упрямством и. попросив принести ей сумочку, торопливо достала оттуда его билет и протянула ему — ну, в точности мать, которая посылает своего малолетнего сына одного в кино. Он еще пытался что-то вяло возражать, но она, приподнявшись в постели и уже вполне открыв глаза, принялась заверять его. что так будет лучше и она очень довольна выпавшим ей днем полного отдыха, наверно, это все из-за накопившейся усталости, но она обещает, что вот-вот проснется окончательно, и закажет еду в номер, и будет дожидаться его возвращения, а сама тем временем послушает музыку или почитает что-нибудь, — может быть, у него случайно есть с собой какая-нибудь книга? — и тогда он сказал ей о втором томе «Анны Карениной», который дочь дала ему по ошибке, и она тут же сказала: «Да, принесите, конечно, пусть будет второй, я уже когда-то читала этот роман и кое-что помню». Поняв, что она уже не изменит своего решения, он спустился в свой номер и принес ей книгу, и она, стоя в двери, взяла ее, явно торопясь распрощаться. Ему с трудом удалось убедить ее дать ему свой билет, — может быть, он сумеет продать его у входа.
11К вечеру маленький пансион ожил в каком-то радостном подъеме. Вспыхнули скрытые прежде дополнительные лампы, ярче обычного осветив крохотный вестибюль. В стеклянных шкафчиках засверкали мечи, и даже синие моря на старинных картах слегка порозовели. За стойкой с приветливым видом восседал приодетый дедушка, читая газету и изредка заглядывая на кухню, чтобы помочь внукам, которые готовили уроки за чистым обеденным столом. В углу стояли несколько чемоданов, свидетельствуя о прибытии новых постояльцев. Молхо положил ключ и вышел, без шапки, свежеподстриженный, на улицу, обнаружив, что и она тоже ярко освещена — на каждом углу горели фонари, и их теплый, волнующий свет создавал праздничное ощущение. Люди торопились за покупками или толпились в барах, и остатки снега на обочинах тротуаров, и ясное небо над головой прибавляли особое очарование теплому вечеру. Он вошел в закусочную, которая была теперь почти пуста, и заказал точно такую же еду, что днем, только вместо пива взял кофе. Выйдя на улицу и стоя в ожидании такси, он поглядел на багровеющее берлинское небо и вдруг возроптал, ощутив гнев от своего одиночества: «Почему ты меня покинула?!» — и ему на миг представилось, что в его отсутствие жена вернулась домой и сейчас готовит детям ужин, а это он навсегда покинул свой дом и скитается теперь на чужбине.
Он ожидал увидеть у здания оперы вчерашнюю толпу, но людей было почему-то мало, и он сразу понял, что не сумеет продать ее билет, потому что уже на ступенях к. нему начали подходить люди и предлагать свои билеты, — да и публика выглядела сегодня совсем иначе — не вчерашняя восторженная молодежь, а благополучные, зажиточные бюргеры, к тому же в основном парами. Подойдя к входной двери, он увидел, что программа вечера перечеркнута крест-накрест большими красными наклейками, и тотчас понял, что речь идет о какой-то замене. «Опера отменена?» — тревожно спросил он по-английски, и стоявшие рядом мужчина и женщина объяснили ему на прекрасном английском языке, что действительно произошли изменения: заболел исполнитель главной роли, сам Дон-Жуан, и поэтому сегодня дадут другую оперу — «Орфей и Эвридика» Глюка. Молхо был потрясен до глубины души. Как это — заменили оперу? И что это за Глюк, о котором он никогда раньше не слышал? После всех своих торжественных приготовлений к сегодняшнему вечеру он не мог примириться с тем, что его лишили обещанного Моцарта. «Как это — заменили оперу? — возмущался он. — Я приехал издалека». — «Откуда?» — «Из Израиля». — «Из Израиля? Специально ради оперы?» — «Да, — сказал он. — Почти специально». И рассказал этой симпатичной паре о специальных «оперных» рейсах и полетах. Они слушали с большим удивлением. — «Но как это может быть, чтобы не было дублера? — упрямствовал Молхо. — Как это у них нет другого Дон-Жуана?» Однако собеседники ничего не могли ему объяснить и, пожав сочувственно плечами, направились внутрь, да и сам Молхо, хоть и решил поначалу, сгоряча, вообще отказаться от оперы и отправиться в кино или ночной клуб, тут же передумал, почел за лучшее все-таки остаться — в конце концов, за билет ведь уже уплачено — и позволил потоку людей втянуть его в знакомый вестибюль, который сегодня почему-то показался ему мрачным и уродливым. Он поискал глазами какую-нибудь кассу или кабинет, где бы можно было пожаловаться, но все было заперто. «Все у них так!» — пробормотал он и мрачно направился в туалет. Это было огромное светлое помещение, все четыре стены которого были заняты сплошными писсуарами. «Вот до чего я докатился», — угрюмо думал он, справляя свою нужду. Все здесь было ему чужим, и он задыхался, как будто смерть жены высвободила какую-то скрытую пружину, которая швырнула его в бездонную пустоту одиночества.
Но в зал он вошел среди первых, их места на этот раз были ближе к сцене и центральнее. Зал заполнялся медленно, пустовало не только место рядом с ним, но и многие по соседству, и Молхо почувствовал невыразимую усталость — люди вокруг него тоже казались ему серыми и какими-то безжизненными, но одна пара, сидевшая за ряд перед ним, все же привлекла его внимание, особенно мужчина — он был высокий, лет сорока, в черном потрепанном костюме, с белым грязным шарфом на шее, краснощекий и рябой, голова втянута в плечи, тоскливые глаза с опаской осматриваются вокруг. Справа от Молхо опустился в кресло безупречно одетый немец, на вид постарше его, в руках у него была большая разукрашенная программа спектакля с объяснениями на нескольких языках, в том числе и по-английски. Молхо попросил разрешения глянуть, попытался прочесть, но усталость и разочарование притупили его интерес, ему хотелось лишь узнать, что за действующие лица в этой опере, и его несколько удивило, что возле Орфея стояло женское имя с добавленным в скобках словом «альт». Он спросил соседа, не ошибка ли это, но тот, точно так же удивленный, сказал на ломаном английском, что понятия не имеет — он вообще не разбирается в операх, он из маленького городка, где нет оперного театра, а сюда попал совершенно случайно.
Музыканты принялись настраивать инструменты, и странный мужчина, сидевший впереди, сразу же напрягся — Молхо услышал его короткие глубокие вздохи, как будто тот и сам настраивался вместе с оркестром, — а его жена стала беспокойно оглядываться по сторонам. Большие люстры медленно погасли, появился дирижер, и началась увертюра — торжественная, но лиричная, — и человек перед ним, прикрыв глаза, тут же начал покачиваться ей в такт, — видно было, что он хорошо, до мельчайших деталей знает эту оперу, так точно он выжидал каждый музыкальный переход, как будто предвосхищая появление очередной новой темы, — не то какой-нибудь безработный музыкант, не то опустившийся дирижер. Музыка ширилась и нарастала, вступали все новые инструменты, но этого человека, казалось, нисколько не интересовало, что там происходит в оркестровой яме, ~ опустив голову, он напряженно вслушивался в голоса инструментов и едва заметно дирижировал руками, нервно вздрагивая вместе с ударами барабанов и взревами труби снова воспламеняясь вместе со смычковыми, и в ожидании следующих тактов уже заранее указывал их музыкантам движениями тела, видимо воображая, что он повелевает настоящим оркестром. Время от времени он застывал совершенно неподвижно, при этом яростно и победоносно поглядывая на своих соседей, которые меж тем начали уже перешептываться и выказывать недовольство, — но женщина рядом с ним продолжала сидеть абсолютно спокойно, и только рука ее все время лежала на его колене, то ли успокаивая, то ли стараясь не выпускать его из-под контроля.
