Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович
– Нинка?
– Ну. Сестра.
– Чья?
– Твоя.
– А-а-а…
– Б-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.
– Умерла, значит?..
Фуфачева нет, и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно.
Неделин заплакал.
– Правильно! – одобрил Маракурин. – Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?
– Иди, я сейчас.
– На свежем воздухе подожду, – согласился Маракурин.
Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь.
Бутылки по углам, под кроватью – пусты. На кухне – тоже ничего. Посмотрел на мирно и тяжело спящую Любу. И чутье, наитие какое-то подсказало: сунул руку под подушку, на которой лежала голова Любы. Есть! Есть Ты, Господи! Полбутылки вина. Отпил, отпил еще – и еще хотел, но сумел остановиться, закупорил бутылку пластмассовой пробкой, сунул на место.
Через полчаса они с Маракуриным были на окраине Полынска, на улице, ничем не отличающейся от деревенской: деревянные дома, сады, глубокие колеи посреди улицы с зеленой застоявшейся водой.
Люди у ворот посмотрели с любопытством, Неделин поздоровался в пространство.
Вошел во двор. Рыжая собачонка с визгом бросилась к Неделину, скуля и ластясь. Он потрепал ее за ушами, не решаясь войти в дом. У крыльца стояла женщина в черном платке, под ногами у нее карапуз возил игрушечный грузовик, бибикал и кричал: «Застяя, дуя!» (Застряла, дура, догадался Неделин.) Другой мальчик, повзрослее, ковырял щепкой меж досок крыльца. Мать ударила его по руке, запрещая, он вздохнул, поднял выпавшую из руки щепку, отошел и стал ковырять в стене дома.
Собака все скулила. Неделин все трепал ее за ушами.
– Может, и к детям подойдешь? – спросила женщина. – Алкоголик ты несчастный.
Сказала это со злобой, но тихо, прилично, не желая позорить прощального часа.
На крыльцо вышла еще женщина – полная, с горестным круглым лицом.
– Бра-а-тик! Костенька! Да что ж это тако-о-е! – пропела она причитая, сошла с крыльца, обняла Неделина.
– Обжимайся с ним, с братиком своим, с алкоголиком своим, – сказала женщина в черном платке. – Счастье какое – явился мать похоронить! На своих ногах пришел, удивительно!
– Не надо, Лена, – попросила полная женщина (сестра Нина?). – Ругаться потом будем. Он больной человек, об этом и по телевизору говорили, это болезнь социальная и организма. Он, видишь, трезвый пришел, ты не ругайся.
Женщина по имени Лена отвернулась. Бывшая жена Фуфачева?
– Когда? – спросил Неделин.
– Померла-то? Позавчера, – сказала Нина. – Мы все быстро сделали, а то у них в морге и льду нет, а жара-то! А льду нет, не безобразие? Лежит вот и припахивать уже начала, припахивает уже наша мама. Она, бедная, припахивает, что ж…
Неделин вошел в дом вслед за Ниной.
В горнице на стульях стоял гроб. Неделин подошел, низко наклонился, не глядя в лицо покойницы, но поцеловать не смог.
– Вот и хорошо, – не заметила этого Нина. – Вот и попрощались. Вот и… Леонид, зови мужиков. Нести пора.
Леонид, сутулый большой мужик, сунув Неделину сочувственную ладонь, широкую и жесткую, вышел, сильно нагнув голову.
– Я тоже понесу, – сказал Неделин.
– Что ты! Что ты! – замахала руками сестра. – Тебе нельзя, ты сын! И мне нельзя, – всхлипнула она, – а то бы я одна понесла бы, понесла и понесла бы, понесла бы и понесла бы, лишь бы она живая стала… Ничего. Мужчин много, управимся. Все, мама. Прощай прощай. Ты нас любила, мы тебя любили. Вот и хорошо. Горе, горе. Вот и понесем. И хорошо. Проходите, проходите, – приглашала она входящих мужчин. – Понесем нашу маму. Проходите. – И вдруг зарыдала во весь голос, но тут же зажала себе рот и бросилась подавать платки и полотенца. – Взяли, – сказал Леонид.
Музыки не было.
Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.
Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы – чтобы все-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.
Несли молча.
На небе была большая темная туча, не закрывающая еще солнца, но наползающая на него, двигающаяся в сторону процессии.
– Как бы дождь не это самое, – заботливо сказал Маракурин.
И в самом деле: крапнуло, крапнуло – и хлестануло.
Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились.
«Табуретки, табуретки давайте!»
Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали ее маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком – и все как зачарованные смотрели на это.
«Да что ж вы!..» – Нина накрыла лицо белым кружевным полотном. Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нем – а тут и дождь кончился. Все вокруг засверкало как новое.
– Хоть опять вынимай и неси, – сказал Маракурин. – По такой-то погоде – милое дело!
Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы потом собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как все будет на кладбище, поэтому они и обиделись.
– У меня-то больше людей наберется, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! – говорила одна старуха.
– Разь можно! – соглашалась другая. – Это Коська-алькогольник не постарался. Пропащий.
– Похоронить путем не умеют, – поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын ее тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…
На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.
– Легкая земля, – сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. – Сыпучая, сухой пескозем. А тещу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это легкая земля, тут одно удовольствие хоронить.
Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой.
Дали стакан и Неделину.
– Вот он для чего тут, – сказала Лена. – Не водка – он и не явился бы к родной матери…
– Выпить кто не любит! – пошутил Маракурин.
– Лена, потом, потом, – сказала Нина.
– Да мне что. Пусть хоть зальется.
– На похоронах грех не выпить, – защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.
Но Неделин отдал свой стакан кому-то.
– Как же, Костя? За маму? – сказала Нина.
– После.
– Ну и это правильно. Успеем.
– Выдрючивается, скотина, – печально сказала Лена.
Побрели к автобусу, ехать домой, на поминки.
Неделин задержался у могилы, у черного холмика, на котором были яркие бумажные венки и поставлен был памятник – остроконечная железная пирамидка, крашенная серебром, со звездой наверху. Большинство памятников были такими. И у матери Неделина, он вспомнил, был такой же памятник.
И он, похоронив сейчас эту чужую старуху, только теперь понял, что он ведь недавно похоронил свою мать, он понял ее смерть, осознал наконец, что он сирота и никто никогда его не будет так любить, никому он так не будет нужен, как матери. Неделин вспоминал ее лицо и не мог вспомнить. Нет, он помнит, помнит, это он в такую минуту не может вспомнить, когда все заслоняет лицо старухи, он, конечно, вспомнит, стоит лишь сосредоточиться. Неделин закрыл глаза – и увидел лицо матери. Ярко, словно освещенное близким светом. Глаза в глаза. Страшно стало. Он повалился на могилу, заплакал, плечи тряслись.
На поминках Неделин все смотрел на мальчишек, сыновей Лены (и Фуфачева), как они с удовольствием едят сладкую кутью большими ложками. Они чуждались его взгляда. Лена сказала:
