Джек Керуак - На дороге
— Ну, Сал, наконец-то ты приехал. Пойдем в дом, выпьем немного.
О Старом Буйволе Ли можно рассказывать ночь напролет. Сейчас скажу только, что он был настоящим учителем, и можно утверждать, что он имел все права учить, потому что постоянно учился сам. А вещи, которым научился, он считал и называл «фактами жизни», и изучил он их не только в силу необходимости, но и потому, что этого хотел. Он проволок свое длинное тощее тело по всем Соединенным Штатам, а в свое время — и по большей части Европы и Северной Африки, и все только для того, чтобы посмотреть, что там творится. В тридцатых годах он женился в Югославии на русской белоэмигрантской графине, чтобы спасти ее от нацистов. Есть фотографии, где он снят среди интернациональной кокаиновой команды тридцатых: разбойничьи рожи с растрепанными волосами, все опираются друг на друга. На других снимках он, нацепив панаму, обозревает улицы Алжира. Русскую графиню он с тех пор ни разу не видел. Он истреблял грызунов и насекомых в Чикаго, был буфетчиком в Нью-Йорке, вручателем судебных повесток в Ньюарке. В Париже он сидел за столиками кафе, глядя на мелькающие мимо угрюмые лица французов. В Афинах он пил свой узо и разглядывал тех, кого называл самыми безобразными людьми на свете. В Стамбуле он отыскивал свои факты, пробираясь сквозь толпы опиоманов и торговцев коврами. В английских отелях он читал Шпенглера и маркиза де Сада. В Чикаго он вознамерился ограбить турецкие бани и, наскоро выпив для храбрости, стащил два доллара и пустился наутек. Все это он делал только из желания набраться опыта. Наконец теперь он приступил к изучению наркомании. Поселившись в Новом Орлеане, он завел знакомство с темными личностями и сделался постоянным посетителем баров, где велась подпольная торговля.
Кое-что о нем говорит и та странная история, которую рассказывают о его студенческих временах: как-то он устроил в своей прекрасно обставленной квартире коктейль для друзей. В разгар веселья его комнатный хорек неожиданно вырвался на волю и укусил в лодыжку щегольски разодетого гомика. Хорька криками прогнали за дверь. Старый Буйвол вскочил, схватил свой дробовик и со словами: «Он за версту чует крыс и стукачей» — прострелил в стене дыру, куда свободно могли бы пролезть и полсотни крыс. На стене висела картина: безобразный ветхий двухэтажный дом. Друзья спрашивали:
— Зачем ты повесил эту безобразную вещь?
На что Буйвол отвечал:
— Я люблю ее, потому что она безобразна.
На этом принципе строилась вся его жизнь. Однажды я постучался в его каморку в трущобах нью-йоркской 60-й улицы, и дверь он открыл в котелке, жилете на голое тело и длинных полосатых брюках карточного шулера. В руках у него была кастрюля, в кастрюле — птичий корм, и он пытался растолочь эти семена, чтобы их можно было заворачивать в сигареты. Пробовал он и кипятить микстуру от кашля с кодеином, пока не останется одна черная каша, — получалось не совсем то, что надо. Долгие часы он проводил с Шекспиром — «Бессмертным Бардом», как он его называл, — на коленях. В Новом Орлеане Шекспира на его коленях сменили «Кодексы майя», и, даже если он с кем-нибудь разговаривал, книга неизменно была раскрыта. Как-то я спросил:
— Что с нами будет, когда мы умрем?
И он ответил:
— Когда ты умираешь, ты просто мертв, вот и все.
В комнате он держал набор цепей, которые, как он объяснил, использовал со своим психоаналитиком. Они экспериментировали с наркоанализом и обнаружили, что в Старом Буйволе уживаются семь независимых друг от друга индивидуальностей, одна хуже другой, а самая последняя — это буйный идиот, которого следует сдерживать с помощью цепей. Вершинной индивидуальностью был английский лорд, а на самом дне — идиот. Где-то посередине он был старым негром, который вместе со всеми остальными дожидался своей очереди и говорил:
— Вон те — ублюдки, те — вроде как нет, вот и весь сказ.
У Буйвола был сентиментальный пунктик насчет старых времен, особенно насчет Америки десятых годов, когда морфий можно было купить в аптеке без рецепта, когда вечерами китайцы, сидя у окна, курили опиум и страна была невозделанной, мятежной и вольной, а ее богатств и свободы хватало на всех. Больше всего на свете он ненавидел вашингтонскую бюрократию, на втором месте были либералы, потом — копы. Все свое время он проводил в разговорах, обучая других. Его словам благоговейно внимала Джейн; слушали его и я, и Дин, а прежде — и Карло Маркс. Все мы у него учились. Он был серым, неприметным малым, на которого вы не обратили бы внимания на улице, если бы, всмотревшись, не увидали его свирепый, удивительно подвижный череп — настоящий канзасский священник, в исступлении вершащий свои необыкновенные экзотические таинства. Он изучал медицину в Вене, изучал антропологию и прочел все на свете. А теперь он принимался за главное свое дело — изучение ночи и того, что творится на улицах жизни. Он сидел в своем кресле. Джейн принесла напитки — мартини. Шторы подле его кресла всегда были задернуты, днем и ночью: это был его уголок. На коленях у него были «Кодексы майя» и духовое ружье, которое он время от времени вскидывал, чтобы выстрелить через всю комнату бензедриновым тюбиком. Я то и дело бегал поднимать с пола новые патроны. Мы все стреляли, не прерывая разговора. Буйволу было любопытно узнать цель нашего путешествия. Он вглядывался в нас и шмыгал носом — «ффамп», словно звучал пустой бак.
— Ну, Дин, я хочу, чтобы ты минутку посидел спокойно и объяснил мне, зачем это тебе понадобилось ехать через всю страну.
Дин только и мог, что покраснеть и сказать:
— Ладно, ты же знаешь, как это бывает.
— Сал, зачем ты едешь на Побережье?
— Да я всего на несколько дней. Мне надо вернуться к началу учебы.
— В чем там дело с этим Эдом Данкелом? Что он за тип?
В тот момент Эд в спальне задабривал Галатею. Примирение далось ему легко и не отняло много времени. Мы не знали, что сказать Буйволу об Эде Данкеле. Поняв, что мы сами о себе ничего не знаем, он извлек откуда-то три сигареты с травкой и велел нам не церемониться — скоро будет готов ужин.
— Ничто на свете так не возбуждает аппетита. Как-то под травкой я съел в буфете отвратительный гамбургер, и мне показалось, что я никогда не едал ничего вкуснее. На прошлой неделе я вернулся из Хьюстона, ездил туда к Дейлу насчет нашего коровьего гороха. Как-то утром, когда я спал в мотеле, меня вдруг будто сдуло с кровати. Один полоумный пристрелил в соседнем номере свою жену. Поднялась суматоха, этот малый сел себе в машину и уехал, а дробовик свой оставил на полу в подарок шерифу. В конце концов его поймали в Хоуме, он был пьян как сапожник. В наше время человек больше не может быть в безопасности, если разъезжает по стране без оружия. — Он оттянул полу пиджака и показал нам свой револьвер. Потом выдвинул ящик комода и продемонстрировал весь остальной арсенал. В Нью-Йорке он одно время держал под кроватью ручной пулемет. — У меня есть и кое-что получше: немецкий газовый пистолет «шейнтот». Взгляните на эту прелесть — жаль, у меня всего один патрон. Этим оружием я могу вывести из строя сотню людей, и у меня еще будет уйма времени, чтобы смыться. Плохо только, что патрон всего один.
— Надеюсь, когда ты соберешься его испытать, меня не будет поблизости, — крикнула из кухни Джейн. — И потом, тебе-то откуда известно, что это газовый патрон?
Буйвол шмыгнул носом. Он вообще не обращал ни малейшего внимания на ее подковырки, хотя и слышал их. Его отношения с женой были в высшей степени странными: до поздней ночи они вели беседы. Буйвол с удовольствием завладевал разговором, он говорил своим мрачным монотонным голосом, она пыталась вставить хоть слово, но это ей никогда не удавалось. К рассвету он уставал, и тогда Джейн говорила, а он слушал, шмыгая носом, издавая свое «ффамп». Она безумно любила этого парня, однако любовь эта носила какой-то исступленный характер. Не было ни заигрываний, ни жеманства — только разговоры и очень тесное дружеское общение, глубину которого вряд ли кто из нас когда-нибудь сможет постичь. Чрезвычайно неприятный холодок в их отношениях был на самом деле неким видом юмора, с помощью которого они посылали друг другу неуловимые, лишь им двоим ведомые колебания. Любовь всесильна; Джейн никогда не отходила от Буйвола дальше чем на десять футов и ни разу не пропустила ни единого его слова, а говорил он очень тихо.
Мы с Дином наперебой кричали, что желаем устроить в Новом Орлеане грандиозное ночное веселье, и просили Буйвола показать нам город. Он слегка охладил наш пыл:
— Новый Орлеан смертельно скучный город. Закон запрещает заходить в район, где живут цветные. А от этих баров просто тоска берет.
— В любом городе есть несколько идеальных баров, — возразил я.
— В Америке не существует идеальных баров. Идеальный бар — это нечто такое, что выходит за пределы наших познаний. В тысяча девятьсот десятом бар был местом, где люди встречались во время или после работы, и все, что там было, — это длинная стойка, медные поручни, плевательницы, пианола вместо оркестра, несколько зеркал и бочки с виски по десять центов стаканчик, да еще бочки с пивом по пять центов кружка. Теперь же там только хром, пьяные бабы, педерасты, злобные буфетчики да встревоженные хозяева, которые вертятся в дверях, потому что боятся за свои кожаные сиденья да еще побаиваются полиции. Один только шум не по делу да мертвая тишина, когда входит чужак.
