Джек Керуак - На дороге
Он маниакально захихикал, сунул ей палец в рот и облизнул его, а потом провел ее рукой по своему телу. Она сидела, безмятежно улыбаясь.
Детина Эд Данкел смотрел в окошко и разговаривал сам с собой:
— Да, сэр, той ночью я решил, что я призрак.
И еще одна вещь его занимала: что скажет в Новом Орлеане Галатея Данкел. Дин продолжал:
— Как-то раз я проехал на товарняке от Нью-Мексико до самого Лос-Анджелеса — мне было лет одиннадцать, и где-то по дороге я потерял отца. Все мы тогда скитались вместе с бродягами. Со мной был малый по прозвищу Краснокожий Детина, отец валялся пьяный в товарном вагоне — он поехал, а мы с Детиной отстали, после этого я не видел отца несколько месяцев. До самой Калифорнии я ехал на длиннющем товарняке, он просто летел — первоклассный товарняк, «Молния пустыни». И всю дорогу я просидел на сцепке — можете себе представить, как это опасно, но тогда я был ребенком и не испугался. Под мышкой я сжимал батон хлеба, а другой рукой уцепился за тормозной рычаг. Это не сказка, это чистая правда. Когда я добрался до Лос-Анджелеса, то так помирал с голодухи, так хотел молока и сливок, что пошел работать на маслодельню, и первое, что сделал, — это выпил две кварты густых сливок и все выблевал.
— Бедный Дин, — сказала Мерилу и поцеловала его.
Он гордо смотрел вперед. Он любил ее.
Неожиданно впереди показались голубые воды залива, и в то же мгновение по радио началась абсолютно безумная передача. Это было диск-жокейское шоу «Цыплячий джаз и гамбо»[12] из Нового Орлеана, сплошь состоявшее из бешеных негритянских джазовых записей, причем ведущий постоянно твердил: «Ни о чем не беспокойтесь!» В ночи мы с радостью увидели перед собой Новый Орлеан. Дин провел руками по рулевому колесу:
— Ну теперь-то мы позабавимся!
В сумерках мы въехали на гудящие улицы Нового Орлеана.
— Вы только внюхайтесь в этих людей! — орал Дин, высунувшись в окошко и потягивая носом. — Ах! Господи! Жизнь! — Он объехал трамвай. — Да! — Он поддал газу и завертел головой, разглядывая девушек. — Посмотрите на нее!
Воздух в Новом Орлеане был таким свежим, что казалось, его доставляют туда в надушенных шелковых платочках; а еще был запах реки и в самом деле запах людей, и ила, и черной патоки, и всевозможных тропических испарений — после сухих льдов северной зимы мы чуяли все это особенно остро. Мы ерзали от нетерпения.
— А на эту полюбуйтесь! — вопил Дин, показывая на другую женщину. — Да, я люблю женщин, люблю, люблю! По-моему, женщины прекрасны! Я люблю женщин!
Он сплюнул в окошко, застонал и схватился за голову. От возбуждения и усталости со лба у него падали крупные капли пота.
Мы вкатили машину на алжирский[13] паром и вскоре обнаружили, что переплываем Миссисипи.
— А теперь все должны выйти полюбоваться рекой и людьми и насладиться запахом окружающего мира, — сказал Дин, пытаясь совладать с темными очками и сигаретами и одновременно выскакивая из машины, как черт из табакерки.
Мы последовали за ним. Облокотившись о поручень, мы глядели на великую бурую мать всех рек, несущую из срединной Америки свои воды, словно стремительный поток истерзанных душ, а с водами — бревна Монтаны, речную тину Дакоты, горные долины Айовы и все то, что затонуло в Три-Форкс[14], где во льдах берет свое начало тайна. На одном берегу остался дымный Новый Орлеан, а на другом готовился к столкновению с нами старый сонный Алжир с его перекошенными деревянными причалами. В послеполуденную жару трудились негры, поддерживая в топке парома красное пламя, от которого завоняли покрышки нашей машины. Дин любовался неграми, приплясывая от жарищи. Он носился по палубе и взбегал по лестнице в своих полуспущенных, сползших с живота мешковатых брюках. Неожиданно я увидел, как он, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, стоит на ходовом мостике. Казалось, он вот-вот взлетит. По всему судну раздавался его безумный смех: «Хи-хи-хи-хи-хии!» Мерилу была с ним. Одним духом обежал он весь паром и вернулся с рассказом обо всем, что увидел, а потом, как раз когда все загудели, требуя проезда, впрыгнул в машину, мы соскользнули с парома, обогнав в тесноте две-три легковушки, и через минуту уже мчались по Алжиру.
— Куда? Куда? — орал Дин.
Перво-наперво мы решили умыться на заправочной станции, а заодно справиться о местонахождении Буйвола. В лучах нагонявшего дремоту заходящего солнца играли маленькие дети, прогуливались голоногие девушки в платочках и хлопчатобумажных блузках. Дин побежал и осмотрел всю улицу, он ничего не желал упускать. Оглядываясь по сторонам, он кивал и почесывал живот. Откинувшись на сиденье и надвинув на глаза шляпу, Детина Эд улыбался Дину. Я уселся на крыло автомобиля. Мерилу удалилась в уборную. От поросших кустарником берегов, где едва различимые люди с удочками ловят рыбу, от погруженной в сон дельты, которая простирается в глубь багровеющей земли, исполинская вздыбленная река резко поворачивает свое главное русло к Алжиру и с несказанным громыханием обвивается вокруг него змеей. Казалось, сонный полуостровной Алжир со всеми его лачугами и их трудолюбивыми обитателями в один прекрасный день смоет водой. Косо садилось солнце, стрекотали насекомые, стонали ужасные воды.
Мы направились к дому Старого Буйвола Ли, который находился в пригороде, неподалеку от дамбы. Дом этот стоял у дороги, бежавшей через заболоченное поле. Это была ветхая развалюха, обнесенная покосившейся верандой, с плакучими ивами во дворе. Трава поднялась почти на метр, старая ограда клонилась к земле, деревянные сараи завалились. Во дворе не было ни души. Мы въехали во двор и увидели на задней веранде корыта. Я вышел из машины и направился к двери. В проеме стояла Джейн Ли. Прикрыв ладонью глаза, она смотрела в сторону солнца.
— Джейн, — сказал я. — Это я. Это мы.
Она это знала.
— Да, я знаю. Буйвола сейчас нет. Что это там, пожар? — Мы оба посмотрели в сторону солнца.
— Ты имеешь в виду солнце?
— При чем тут солнце? Я слышала, как там воют сирены. Разве ты не замечаешь необычное зарево? — Это было в той стороне, где остался Новый Орлеан. Облака и впрямь были странными.
— Я ничего не вижу, — сказал я.
Джейн шмыгнула носом.
— Все тот же старый Парадайз.
Вот такими приветствиями обменялись мы после четырехлетней разлуки. Когда-то Джейн жила в Нью-Йорке вместе со мной и моей женой.
— А Галатея Данкел здесь? — спросил я.
Джейн все вглядывалась в даль, отыскивая свой пожар. В те времена она за день глотала по три тюбика бензедрина. Ее некогда по-немецки пухлое привлекательное личико стало непроницаемым, красным и изможденным. В Новом Орлеане она заразилась полиомиелитом и слегка прихрамывала.
Наша компания во главе с Дином робко покинула автомобиль и попыталась хоть как-то расположиться. Прервав свое гордое уединение, вышла из дома навстречу своему мучителю Галатея Данкел. Галатея была серьезной девушкой. Она была бледна и всем своим видом выражала безутешное горе. Детина Эд запустил пятерню в свои лохмы и поздоровался. Она не сводила с него взгляда.
— Где ты был? Почему ты так поступил со мной? — И она уничтожающе посмотрела на Дина; виновник ей был известен. Дин же не обращал на нее абсолютно никакого внимания. Сейчас его заботило только одно: он хотел есть. Он спросил Джейн, нет ли у нее чего съестного. Тут-то и началась неразбериха.
Вернувшись на своем «тексас-шеви», бедняга Буйвол обнаружил, что его дом захватили маньяки. Мне он, однако, обрадовался с такой неподдельной искренностью, какой я давно в нем не замечал. Этот нью-орлеанский дом он купил на те небольшие деньги, что заработал, выращивая в Техасе коровий горох. Занимался он этим вместе со своим бывшим однокашником, отец которого, сумасшедший паралитик, умер, оставив сыну целое состояние. Сам Буйвол получал от своей семьи пятьдесят долларов в неделю — не так уж и плохо, если не считать того, что почти столько же уходило в неделю на удовлетворение его пристрастия к наркотикам. Да и жена обходилась ему недешево, за неделю она поглощала бензедрина долларов на десять. Их продуктовые счета были самыми низкими в стране. Едва ли они что-то ели вообще; да и дети тоже — похоже, им это было безразлично. У них было двое чудесных детишек: восьмилетняя Доди и маленький годовалый Рэй. Рэй бегал по двору совершенно голый — крошечное светловолосое дитя радуги. Буйвол звал его Зверенышем — в честь У. К. Филдза. Въехав во двор, Буйвол кость за костью извлек себя из машины и устало подошел к нам. Он был в очках, фетровой шляпе, поношенном костюме, худой, сдержанный и немногословный. Он сказал:
— Ну, Сал, наконец-то ты приехал. Пойдем в дом, выпьем немного.
О Старом Буйволе Ли можно рассказывать ночь напролет. Сейчас скажу только, что он был настоящим учителем, и можно утверждать, что он имел все права учить, потому что постоянно учился сам. А вещи, которым научился, он считал и называл «фактами жизни», и изучил он их не только в силу необходимости, но и потому, что этого хотел. Он проволок свое длинное тощее тело по всем Соединенным Штатам, а в свое время — и по большей части Европы и Северной Африки, и все только для того, чтобы посмотреть, что там творится. В тридцатых годах он женился в Югославии на русской белоэмигрантской графине, чтобы спасти ее от нацистов. Есть фотографии, где он снят среди интернациональной кокаиновой команды тридцатых: разбойничьи рожи с растрепанными волосами, все опираются друг на друга. На других снимках он, нацепив панаму, обозревает улицы Алжира. Русскую графиню он с тех пор ни разу не видел. Он истреблял грызунов и насекомых в Чикаго, был буфетчиком в Нью-Йорке, вручателем судебных повесток в Ньюарке. В Париже он сидел за столиками кафе, глядя на мелькающие мимо угрюмые лица французов. В Афинах он пил свой узо и разглядывал тех, кого называл самыми безобразными людьми на свете. В Стамбуле он отыскивал свои факты, пробираясь сквозь толпы опиоманов и торговцев коврами. В английских отелях он читал Шпенглера и маркиза де Сада. В Чикаго он вознамерился ограбить турецкие бани и, наскоро выпив для храбрости, стащил два доллара и пустился наутек. Все это он делал только из желания набраться опыта. Наконец теперь он приступил к изучению наркомании. Поселившись в Новом Орлеане, он завел знакомство с темными личностями и сделался постоянным посетителем баров, где велась подпольная торговля.
