Пэлем Вудхауз - Дживс, вы — гений!
Однако оценила ли она всю меру папашиного упорства? Вот какой вопрос меня волновал. Видела ли она его хоть раз, когда он по-настоящему разбушевался? Знает ли, какой обладает силой на пике формы в разгар спортивного сезона? Словом, сознает ли она, какому могучему противнику объявила войну, понимает ли, что, чем перечить Дж. Уошберну Стоукеру, когда он жаждет крови, лучше уж сразу отправиться в джунгли и помериться силами с первой парочкой тигров, которые вам там встретятся?
Эти мысли несколько омрачали мое ликование. Слишком уж в неравных весовых категориях они выступают: матерый злодей-пират в отставке и воздушная барышня — сколько бы она ни противилась его матримониальным планам на ее счет, все будет впустую.
Так я размышлял в своем укрытии и вдруг услышал звук льющегося в чашку кофе, а через секунду то, что Дрексдейл Йитс назвал бы звяканьем металла, — я потрясенно осознал, что Полина, не в силах дольше противостоять соблазну подноса с завтраком, налила себе дымящегося кофе и принялась за копчушки. Никаких сомнений не оставалось: информация Дживса была верна, аромат копченой лососины осенял меня, как благословение, я с такой силой сжимал кулаки, что суставы от напряжения белели. Она откусывала кусок за куском, и каждый пронзал меня точно нож.
Странное действие оказывает на человека голод. Никто не знает, что мы способны выкинуть, когда он начнет нас терзать. Дайте самому уравновешенному человеку хорошенько проголодаться, и от его уравновешенности не останется и следа. Именно так случилось сейчас со мной. Ведь ясно же, что разумнее всего мне было сидеть тише воды ниже травы в своем укрытии и дожидаться, пока все эти Стоукеры и иже с ними иссякнут, и, конечно, этой тактике я стал бы следовать в более спокойном состоянии духа. Но аромат копченой лососины и сознание, что она сейчас тает, как снег на горных вершинах, а скоро и тостов ни одного не останется, оказались сильнее меня. Я взвился над столом, точно пескарь на леске.
— Привет! — сказал я, и, признаюсь, прозвучало это приветствие довольно жалобно.
Ну почему жизненный опыт ничему нас не учит, как это объяснить? Ведь видел же я, в каких конвульсиях билась при моем неожиданном появлении судомойка, как подскочил в воздух чуть не на фут старина Чаффи, как дрожал в момент встречи со мной сэр Родерик Глоссоп, и все равно я так же внезапно возник и перед ней.
И она точно так же испугалась, как все. Нет, не как все, гораздо сильнее. Полина Стоукер в этот миг как раз жевала кусок копченого лосося, и только это обстоятельство помешало в данном конкретном случае немедленному проявлению ее чувств, поэтому секунду-полторы я видел лишь два выпученных от ужаса глаза. Потом копченое препятствие исчезло, и меня оглушил истошный, леденящий душу визг, ничего подобного мне в жизни не доводилось слышать.
В тот же самый миг дверь отворилась, и на пороге появился пятый барон Чаффнел. Он молнией сверкнул к ней и заключил в объятия, она такой же молнией сверкнула к нему и заключилась в его объятия.
Даже если бы они месяцами репетировали эту сцену, она не получилась бы такой убедительной.
ГЛАВА 19. Готовимся укрощать родителя
Я всегда считал, что оценить человека по достоинству и понять, обладает он истинно рыцарской деликатностью или нет, можно лишь в обстоятельствах, подобных нынешним. Это лакмусовая бумажка. Придите ко мне и скажите: «Вустер, вы хорошо меня знаете, прошу вас ответить на один вопрос. Будьте судьей в споре: можно назвать меня, как говорится, рыцарем без страха и упрека или нет?», и я отвечу: «Дорогой Бейтс, или дорогой Катбертсон, или как там вас зовут, мне будет легче ответить на ваш вопрос, если вы признаетесь мне, как бы вы поступили, окажись вы в комнате, где два любящих сердца соединились после горестной размолвки на основе дружбы и взаимного уважения. Вы бы нырнули под письменный стол? Или остались стоять столбом и пялились на них вытаращенными глазами?»
Мои принципы незыблемы. Когда происходит примирение влюбленных, я не буду на них глазеть, я исчезну, насколько позволяют обстоятельства, и оставлю их наедине.
И хоть я не видел парочку из своего укрытия под стулом, зато слышал их воркованье превосходно, и поверьте, мне было ужасно противно. Я знаю Чаффи в общем-то с детства, и за все эти годы наблюдал его в самых разнообразных обстоятельствах и в разном настроении, и никогда, никогда бы я не поверил, что он способен на такое тошнотворное сюсюканье, которым он сейчас буквально захлебывался. Если я признаюсь вам, что «Не плачь, моя крошка, не плачь!» — это единственная фраза, которую я оказался в состоянии процитировать, вы получите хотя бы отдаленное представление о муках, которым я подвергся. Да еще на пустой желудок, а это уж та самая соломинка, согласитесь.
Полина, впрочем, принимала в диалоге не слишком активное участие. До сих пор я считал, что по части проявления чувств при моем появлении судомойка побила рекорд, о котором всем прочим нечего и мечтать. Однако Полина затмила судомойку. Она булькала в объятьях Чаффи, как радиатор, из которого сливают воду, и никак не могла прийти в себя. Совсем девица одурела.
Причина как будто заключалась в том, что в ту минуту, когда я себя обнаружил, точно дух во время спиритического сеанса, она находилась в состоянии тяжелейшего душенного потрясения и моя физиономия вроде как вбила гвоздь в крышку гроба. Словом, она так долго не могла выйти из роли хлюпающего радиатора, что Чаффи в конце концов догадался приостановить поток нежностей и решил докопаться до первопричины.
— Любимая моя, скажи мне, — услышал я. — Что случилось, мой ангел? Что испугало мою ненаглядную? Я должен знать, мое бесценное сокровище. Моя птичка увидела что-то нехорошее?
Пожалуй, пора присоединиться к их обществу, подумал я, и встал из-под стола во весь рост. Полина прянула, точно испуганная лошадь. Это меня раздосадовало, не скрою. Бертрам Вустер никогда не вызывал судорог у прекрасного пола. Случается, девицы при виде меня насмешливо хихикают, иной раз с тоской вздыхают и произносят безнадежно: «Ой, Берти, это опять вы?», но даже это лучше, чем такой сумасшедший ужас.
— Здорово, Чаффи, — сказал я. — Славный денек нынче.
Вы, наверное, подумали, что Полина Стоукер испытает великое облегчение, когда узнает, что причиной ее паники был всего лишь старинный приятель, но вы ошиблись: в ее глазах зажглось бешенство.
— Болван несчастный! — закричала она. — Что это за дурацкая игра в прятки? Как ты смеешь так пугать людей? И потом, к твоему сведению, у тебя вся физиономия в саже.
Чаффи тоже набросился на меня с обвинениями.
— Берти! — простонал он. — Господи, и как я не догадался, что это ты. Ты в самом деле полный, безнадежный, окончательный, бесповоротный кретин.
Нет, надо пресечь это безобразие железной рукой.
— Сожалею, — процедил я холодно и надменно, — сожалею, что испугал эту слабоумную девицу, но если хотите знать, что вынудило меня скрыться за письменным столом, объясняю: деликатность и благоразумие. Что касается кретинов, Чаффнел, не забудь: мне целых пять минут пришлось подслушивать твои бредовые излияния.
Я с удовольствием отметил, что его лицо залила краска стыда. От смущения он весь заерзал.
— А зачем ты слушал?
— Ты что же, думаешь, я это по своей доброй воле?
Он с вызовом вскинул голову, даже с какой-то бравадой.
— А почему, собственно, мне нельзя говорить так, как я хочу? Я люблю ее, черт тебя возьми, и пусть все это знают, мне плевать.
— Ну еще бы, — с нескрываемым презрением сказал я.
— Она — величайшее чудо, которое только сотворила природа.
— Нет, любимый, это ты — чудо, — возразила Полина.
— Нет, мой ангел, чудо — ты, — возразил Чаффи.
— Нет, ты, мое солнце.
— Нет, ты, моя драгоценность.
— Ради бога, — взмолился я. — Имейте совесть.
Чаффи метнул в меня злобный взгляд.
— Вы что-то сказали, Вустер?
— Так, ничего.
— Мне показалось, вы что-то произнесли.
— Тебе показалось.
— Вот и помалкивайте.
Моя тошнота немного поутихла, Бертрам явился в своей благодушной ипостаси. Я человек широких взглядов и потому милосердно решил, что нехорошо издеваться над влюбленным, который оказался в положении Чаффи. В конце концов, обстоятельства ведь были экстраординарные, попробуй не выйти за рамки приличия. Надо налаживать отношения.
— Чаффи, — примирительно сказал я, — не будем ссориться, нельзя нам этого себе позволить. Самое время дружески взглянуть друг на друга и весело улыбнуться. Да я больше всех на свете радуюсь, что ты и эта девушка, мой старый, добрый друг, похоронили печальное прошлое и честно, открыто начали все с самого начала. Полина, я ведь могу считать себя твоим старым добрым другом?
Она очень душевно рассмеялась.
— Надеюсь, бедное ты мое пугало. Ведь я знаю тебя гораздо дольше, чем Мармадьюка.
