Владимир Чивилихин - Память (Книга первая)
— Что мне с вами делать? Ну хорошо, хорошо, сейчас начнем искать. Приходите завтра в это время.
Назавтра иду через тихий внутренний двор архивохранилища. Четырехугольник его замкнут громадными зданиями. Зарешеченные окна первого этажа, ворота под строгой охраной — есть все-таки порядок, хорошо! Пусть лежит здесь вечно эта нужная мне записочка!
Вот она, обыкновенная канцелярская папка с завязочками. Квадратные конверты стопками. В них — царские записки коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину. Обозначен день и даже час в нижнем левом уголке листка, обведенного черной траурной каемкой. Имел ли Николай в виду некую зловещую символику? Вдруг меня передернуло: чернила были какого-то красно-ржавого оттенка, будто кровь запеклась тонкими струйками!
Даже в полной темноте чернила эти выцветают, и надо бы срочно сделать хорошие фотокопии, а то некоторые записки уже читаются с трудом — я не мог, скажем, полностью разобрать довольно пространную и очень важную сопроводиловку, с которой был отправлен в крепость Сергей Муравьев-Апостол… Разве можно удержаться и не заглянуть еще хотя бы в некоторые конверты?
Конверт № 79: «Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать как злодея!» Размашистая, с виньетками понизу подпись «Николай». Конверт № 94 — о Михаиле Бестужеве-Рюмине: «Присылаемого Рюмина посадить по усмотрению, и содержать как наистроже». А ниже подписи добавление: «Дать писать, что хочет». Новые и новые конверты. «Трубецкого при сем присылаемого посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться»… «Присылаемого к. Сергея Волконского посадить или в Алексеевский равелин, или где удобно, но так, чтобы и о приводе его было неизвестно»… «Присылаемого при сем Кюхельбекера посадить в Алексеевский равелин и строжайше за ним наблюдать»…
Раскрываю конверты подряд, как они лежат. Конверт № 129 — Иван Горбачевский, № 138 — Петр Громнитский… Совсем нет записки о Павле Выгодовском — царь не удостоил его, единственного среди всех арестованных, своим вниманием. В распоряжениях Николая встречаются грамматические и синтаксические ошибки, иногда трудно уловить логику его решений, в некоторых записках проскальзывает мерзкое остроумие самодержца, упивающегося безграничной властью над людьми. В препроводиловке корнета Петра Свистунова Николай распорядился снабжать его «всем, что пожелает, т. е. чаем». Две записки о Петре Каховском. «Посылаемого Каховского посадить в Алексеевский равелин, дав бумагу, пусть пишет, что хочет, не давая сообщаться». Через месяц с небольшим Николай посылает коменданту крепости второе распоряжение: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, но с должной осторожностью». И добавляет совсем нежданное: «Содержание Каховского я принимаю на себя». Комендантские финансовые документы об оплате расходов на содержание Петра Каховского за счет императора история, между прочим, сохранила, в них только не включены расходы на покупку верейки и вознаграждение палачу… А вот конверт, на котором значится: «О жиде Давыдке». Был у Пестеля такой фактор Давыд Лошак, арестованный в Варшаве. Царь распорядился: «Присылаемого жида Давыдку содержать по усмотрению хорошо». И, наконец, конверт № 150: «Присылаемого Шимкова, Мозгалевского и Шахирева посадить по усмотрению и содержать строго». Шахирева я совсем до этого не знал и уже дома нашел в алфавитнике декабристов сведения о нем. Воспитанник 1-го Кадетского корпуса, поручик Черниговского полка, «славянин» Андрей Щахирев был осужден на вечное поселение и отправлен в Сургут, где весной 1828 года умер, возвращаясь с охоты, при невыясненных обстоятельствах, так как не обнаружилось «никаких знаков, могущих причинить насильственную смерть, кроме багровых пятен на шее и всем теле»…
Царская записка в конверте № 150 лишний раз подтвердила, что Шимков и Мозгалевский, наверное, имели возможность уже в дороге согласовать некоторые позиции перед следствием. Правда, Иван Шимков, как и Павел Мозган, выбрал путь откровенного признания, быть может, наивно надеясь на снисхожденье, — оба они на другой же день по заключении в крепость написали к царю длинные покаянные послания. Иной тактики, как мы знаем, придерживался Николай Мозгалевский, доведя ее до логического конца в главном пункте обвинения — осведомленности о планируемом цареубийстве. Но как он мог не знать об этом важнейшем, принципиальнейшем условии будущего переворота?
Представьте себе картину — идет с криком и гамом спор по главному пункту противоречий между «славянами» и «южанами». Михаил Бестужев-Рюмин настаивает, вдохновенно убеждает, по своему обыкновению повышает голос. Ему возражает Петр Борисов, к которому «славяне» всегда внимательно прислушивались. Необыкновенно важный и опасный разговор! Среди других «славян» — активистов сидит молодой офицер Николай Мозгалевский. Его присутствие на совещании подтверждают многочисленные показания. На следствии он, понимая опасность признания, вначале утверждает, что не был при этом разговоре, однако позже, в силу свидетельств, соглашается, что все же был на нем, но — «клянусь всемогущим богом» — ничего не слыхал о планах уничтожения царской семьи. Как это невероятное могло случиться? Очень просто — он, по его утверждению, спал! Двадцатипятилетний офицер, спортсмен, кавалерист и фехтовальщик, заявляет Комиссии, что он вдруг засыпает на самом, как говорится, интересном месте! Наглость, конечно, преступающая все границы, однако обвиняемый имеет свидетеля — Ивана Шимкова, который подтверждает, что Мозгалевский воистину спал на важнейшем совещании заговорщиков и об этом обстоятельстве у них даже будто бы состоялся по дороге домой разговор.
Придумать же такое! Следствию надо было, конечно, притянуть еще хотя бы одного свидетеля, но показание уже записано, и Мозгалевский, по своему обыкновению, будет теперь стоять до конца на своем — спал, и все тут, посему ничего не слыхал…
«В каких сношениях по обществу с кем из членов вы находились?» — спрашивает генерал-адъютант Чернышев. «По обществу я ни в каких сношениях более не находился, исключая с одним только Шимковым, с которым я служил вместе в одном полку», — письменно отвечает Николай Мозгалевский, словно никогда в жизни не знал он ни Михаила Спиридова, ни Виньямина Соловьева, ни Павла Выгодовского, ни Викентия Шеколлу, ни многих других «славян» и «южан»! От общества, письменно показывает на следствии Николай Мозгалевский, «клянусь богом… старался более удаляться…». Посмотрим, так ли это. Документ обладает своей, ничем не заменимой силой, и я отмечу фамилию «нашего предка» в некоторых показаниях.
М. Спиридов, 2 февраля 1826 года: «Через два дня я был приглашен в селение Млинищи и сколько упомню на квартиру Андреевича, куда прибыл Бестужев. Здесь я нашел соединение многих членов, а именно: артиллерийских: Горбачевского, Бесчастного, Андреевича, Борисова, двух братьев Веденяпиных, Киреева, Пестова, Тихонова, Черноглазова; пехотных: Пензенского: Тютчева, Громницкого, Лисовского, Мозгана, Фролова; Саратовского: Шимкова, Мозгалевског о, Черниговского: Соловьева, Фурмана, Кузьмина, Щипила и, кажется, Быстрицкого, адъютанта ген. Тихановского Шагирова, комиссионера Иванова, более же никого не припомню».
Ответ И. Горбачевского 7 февраля 1826 года на вопрос о том, кто именно из «славян» бывал на совещаниях у Андреевича: «Спиридов, Тютчев, Громницкий, Борисов, Бесчастный, Андреевич, Пестов, Фролов, Кузьмин, Киреев, Шимков, Мозгалевский, Веденяпины оба, Соловьев, Щепилов, Фурман и другие из 9 дивизий, которых фамилий не знаю».
В. Бечастнов, 8 февраля 1826 года: «…Через несколько дней было другое собрание, затем третье и последнее. Оба в квартире Якова Андреевича. На сих двух последних были: Борисов, Пестов, Горбачевский, Киреев, я, Тихонов, Шультен… Пензенского полка: майор Спиридов, Тютчев, Громницкий, Лисовский, Фролов; Черниговского: Кузьмин, Шатилла, Соловьев, Фурман; — Саратовского полка: Шимков, Мозгалевский и два юнкера коих фамилии не знаю…»
П. Борисов, 13 февраля 1826 года: «В первом собрании бывшем в Млинищах у Андреевича были Горбачевский, Пестов, Бечастнов, Тютчев, Громницкий, Лисовский, Усовский, барон Соловьев, Спиридов, Шимков, Мозгалевский, Веденяпин, Тихонов, Мозган, Шультень… В втором собрании были все те же кроме Тихонова и Шультена… В третьем и последнем, бывшем 12 сентября, были Пестов, я, Спиридов, Горбачевский, Веденяпин 1-ой, Громницкий, Тютчев, Шимков, Лисовский, Мозгалевский и Шипиль».
П. Мозган, 24 февраля 1826 года: «И через несколько дней собрались у Андреевича же, где кроме вышеупомянутых членов были, как знаю по именам, барон Соловьев, Фурман, Кузьмин, Мазгалевс к и й и Шимков…»
Итак, Николая Мозгалевского знали в лицо и по имени декабристы, служившие в Черниговском, Пензенском, Вятском полках и в 9-й артиллерийской бригаде, знали и общались с ним штатские житомирцы, он был единственным офицером Саратовского полка, состоявшим в Славянском обществе, и числился в их первом десятке, присутствуя на всех важнейших собраниях, где обсуждались политические и тактические вопросы.
