Захар Прилепин - Чёрная обезьяна
«…тем более что ключи-то у меня есть…»
…и вот еще что-то болтается на дне, незнакомое. Я присел на корточки, чтоб было удобно шуровать в пакете, извлек симпатичную коробочку. Прочел надпись: «Разноцветные мыльные пузыри».
Сдержанно хохотнул.
Первые пузыри я выпустил в подъезде, они разлетелись и некоторое время парили, лопаясь беззвучно и как-то совсем безболезненно.
Поболтал ложечкой и выдул новую порцию. Неслышным сквозняком их понесло в сторону Алькиной двери; «…наверное, окно открыла и курит…» — успел подумать я, но тут же увидел, что дверной глазок снова темен. Смотрит на меня.
Несколько секунд я ответно смотрел в глазок.
Потом поднял бутылек с пузырями, выдул в сторону глазка целый рой разноцветных шариков. Пока они лопались по одному, потопал вниз.
Спустя два этажа услышал, как открылась Алькина дверь, но даже не остановился, а прибавил шагу.
Спускаться легче, чем вверх идти.
— Мужик, смотри, — сказал я, встретив человека у входа в подъезд.
И выдул целую стаю мыльных пузырей.
Никогда не ночевал в гостинице своего города. Не было необходимости.
Номер оказался на втором этаже, и я поспешил туда, потому что нагулялся и давно хотел отлить.
Еще когда у Альки был в подъезде, тогда уже хотел. А потом ходил к трем вокзалам посмотреть на свою жену, как она там, но Оксаны на посту не было. Так огорчился, что ее нет, даже на время забыл, чего хочу.
Перепрыгивая через ступени на свой второй этаж, старался ни о чем не думать. Потом на несколько секунд замешкался, налево мой номер по коридору или направо, вечно у нас не рисуют стрелок с направлениями.
Терпишь вот так, терпишь, а потом за пять метров до унитаза мочевой пузырь говорит: «Считаю до одного! Ррра…»
Карточка номера все не срабатывала, и я, поджав пах, закусив губу, с минуту подпрыгивал перед дверью.
Когда она, наконец, приоткрылась, я влетел в номер, будто в припадке невыносимой плотской страсти срывая ремень и расстегивая ширинку.
В итоге всё там уделал вкривь и вкось, пока справился с собой.
…Стягивая брюки, вышел из туалетной комнаты с блаженной улыбкой, пал на диван, посмотрел в мрачный лоб телевизора. Потом дотянулся до пульта, зажег экран, нашел музыку и прослушал композицию в исполнении женского ансамбля, осознав только к началу второй песни, что так и не включил звук.
Дверь в коридор, кстати, оставалась открытой. Из приятного забытья меня вывели неизвестные мне люди, которые, переговариваясь, занимали номер напротив.
Поднялся, захлопнул дверь и поспешил к своей лежанке. Как хорошо в гостинице! Как будто тебя отправили в космос и забыли.
Завалился на бок, высыпал из пакета на покрывало всё его содержимое: может быть, Аля еще какой-нибудь незаметный сюрприз припасла для меня.
Но нет, всё то же самое.
Щетку, пасту, бритву я отнес в ванную комнату, книги сложил на ночной столик, свитер оставил лежать рядом с собой.
Некоторое время пускал мыльные пузыри вверх, они кружились надо мною. Вечер романтического астронавта.
Потом поставил почти пустой флакон поверх книжек.
Денег, впрочем, у меня хватило только на одну ночь в гостинице, в карманах осталось всего несколько купюр, чтоб прожить еще и завтрашний день… но это завтра, завтра.
Зазвонил гостиничный телефон, я в одну секунду успел подумать и про главного, который меня нашел, и про Шарова, который меня нашел, и про жену, и про Альку, и даже про дембеля Филипченко, но в трубке послышался бодрый и незнакомый женский голос:
— Добрый вечер! Девушка не нужна?
— Нужна, — не то чтоб ответил я, а просто повторил последнее слово за женщиной в трубке.
Едва успел натянуть на себя покрывало — в трусах все-таки лежу, моветон, — как постучали в дверь.
Вошли сразу трое, в юбках, в чулках со стрелками… одна, увидел краем глаза, вроде бы улыбается, другая, кажется, смотрит в сторону, третья вообще недовольная. Следом появилась четвертая, в длинной юбке, построже и постарше.
— Можно выбрать из них, — сказала она.
«Как же выбрать, — думал я, глядя девушкам в колени. — Чики-брики-таранте, — мысленно произнес я, двигая глазами с одной пары ног на другую. — Чики. Брики. Таранте».
— Ты! — сказал я громко, почему-то потеряв первую согласную букву, и ткнул пальцем в средние коленки.
Дверь открылась, и остальные ноги ушли.
Проснулся я в шесть утра, один, долго трогал лицо пальцами, словно никак не мог решить: признать себя или спутать с кем-нибудь другим.
Собрал вещи, забрал паспорт, вышел вон, сказав напоследок крутящимся стеклянным дверям «…грёбаная гостиница», спустился в метро и поехал по кругу.
Проехал круг, отекая потом, не глядя на пассажиров, потом и еще один.
Будем считать, что мы в бане и нам нужно перетерпеть этот жар. А то подумают, что я не мужик, что я слабак.
А я мужик, я не слабак.
Становилось всё жарче, но интереснее — с улицы спускались легкокрылые особи.
Вагон катился по кругу; открывая глаза, я чувствовал себя как в цирке.
Отовсюду шло, качалось, подрагивало голое тело, под легкой одеждой непременно просматривалось белье — пока раздевал одних, входили другие ноги, вносили другие груди. Весь был завален ими.
Совсем немного не хватало, чтоб завыть в голос.
Снова зажмурился.
Нужно было кого-то вспомнить, приспособить для использования.
Сначала, естественно, выплыла та, что была вчера в гостинице.
Первые три минуты она дышала, и я смотрел ей в рот, а потом решил все-таки перевернуть. Нехотя ворочаясь на кровати, она вдруг вскрикнула:
— Что это у тебя такое?
— Ничего, — ответил.
Но сам уже догадался, чего.
— Какое ничего? — она держала в пальцах с длинными красными ногтями синюю детальку, впившуюся ей в бок. — Чего ты тут разложил? Забор вокруг кровати строил?
И кинула деталь в угол.
— Ты чего кидаешься? — спросил я. — Я тебя саму сейчас выкину в окно.
Полез за деталькой под стол, а эту дуру выгнал.
Сейчас бы не выгнал. Но лицо ее почему-то не вспоминалось уже, только рот. С одним ртом скучно.
Попробовал Алю, но у нее выражение лица было всё время такое, как в последний раз, когда ее видел. Это выражение Али не нравилось, и она растаяла.
Помаячили первые, подростковые. У одной, помню, был волос на соске, и она его никак не стригла, я так удивлялся. Вторые, предармейские, одно время везло на длинношеих.
Безымянные, впопыхах, послеармейские тоже пришлись не ко двору.
И тут вдруг вспомнилась одна вообще из киноленты.
Это была первая фильма такого толка, я ее лет в четырнадцать увидел.
Был шок.
Она ведь до сих пор где-то существует, часто задумывался я. Мулатка, короткостриженая, с голубыми глазами, голубейшими. Или у меня что-то с экраном не ладилось. Мне всерьез хотелось найти ее, жить с ней. А что, ей лет сейчас, быть может, тридцать семь. Тогда было, наверное, двадцать. А сейчас тридцать семь, точно. Как Пушкину. Чем она занимается теперь? Больше я ее в фильмах не встречал. Только в одном видел, и смотрел его сто или даже больше раз. Тысячу.
У нее там всего один эпизод был. В большой комнате, почти бараке, сразу много людей развлекались как могли, но только она одна, я видел и знал это наверняка, получала натуральное, не крикливое, огромное, мучительное удовольствие от происходившего с ней. От всего с ней происходившего, даже вот так.
Теперь, когда нажмешь пуск, вставив диск с разнообразным ласковым мясом на обложке, — они все размываются, расплываются быстро, и вообще, едва глаза закроешь, не отличишь ни лица, ни голоса, ни руки, ни спины. Что-то шевелилось, подтекало, а что именно, куда, как — кто его знает.
И на душе такая сухость, такая тоска, и подташнивает немного.
А мулатку помню, как будто жил с ней, как будто она была совсем близкой и никогда не сердила меня.
Упираясь лбом в теплеющее стекло, я всё зазывал ее к себе сейчас, чтобы навестила, обрадовала, но она не давалась, отворачивалась. Я настигал, чтобы в эти ее глаза голубые заглянуть, но мелькнула щека, на щеке сыпь какая-то, неприятно стало.
…еще была другая страсть, вспомнил, да, — к этой, с рыжиной…
В фильмах подобного рода интереснее всего не сам животный скок, а вот то, что порой бывает перед финальными титрами, — когда вдруг выясняется, что всё это снимали в студии, на камеру, и куча ненужного народа бродила вокруг, пока розовое тело на каблуках примеривали к себе один, другой, а то и сразу три крепковыйных типа.
И вот эта с рыжиной отработала целый фильм одна, старалась, то вниз головой висела, то вверх ногами, еще у нее такие узкие бедра — от этого и в бедрах всё кажется узким, и возникало почти биологическое любопытство: как же эти буйночреслые разноцветные, то белые, то черные, нелюди не разорвали ее на две части.
