Джойс Оутс - Дорогостоящая публика
Спарк прожил у нас несколько лет, но когда мы переехали в Шарлотт-Пуант, с ним случился нервный шок, после которого он так и не оправился.
Вот и вся история про моего песика Спарка.
10…
Уже поздно ночью мы куда-то приехали. Помню огни, хлопанье дверей машины, шорох и скрип чемоданов. А потом постель. Незнакомая подушка. Но спал я своим собственным крепким сном.
Проснувшись, я услыхал, что Отец с кем-то спорит. Он был в ванной комнате мотеля и разговаривал торопливо и раздраженно с кем-то неизвестным.
— Ничего особенного в Жэнэ нет! — гневно говорил Отец. — Вы так упорствуете, будто знать не знаете, что этот самый Жэнэ уже исследован и Сартром, и другими философами. О чем тут еще говорить!
Я снова уснул, а кто-то за дверью мотельного номера тащил по коридору свой багаж. Двое детей отчаянно переругивались. Озадаченный, я проснулся; светало. В номере мотеля я был один, и тут мне показалось, что это меня бросили, не Наду.
В ванной никого. Разумеется, Отец там никогда и не был. Отец предпочитал иметь отдельный номер. Придя будить меня, он был уже после душа, свежевыбрит, редеющие волосы зачесаны на пробор. Он был готов ехать.
— Сперва поедим, поработаем желудком, — весело сказал он.
Мы завтракали в застекленном кафе при мотеле. Нам подавала официантка в ярко-желтом платье. Невзирая на усталость, аппетит у меня оказался волчий, как будто желудком моим заведовал вовсе не я. Отец, как и всегда, поглощал пищу с удовольствием. В кафе завтракало еще несколько путешественников — крабовидные мужья с ясноглазыми женами; бизнесмены, просматривавшие газеты. Из радиоприемника на полке возле кассы лилась утренняя музыка, перемежаемая рекламой каких-то средств против малокровия и хронического радикулита. Здесь было весело и солнечно, а когда мы встали, официантка, хихикая над очередной отцовской остротой, нанизала наш бело-зеленый талон на штырь, где было уже много других подобных.
— Ну что, узнаешь знакомые места? — спросил Отец, когда мы подъезжали к Седар-Гроув. — Угу… Взгляни-ка! Новый банк! Что, вспоминаешь?
Я пялился в окно на медленно проплывавший мимо пейзаж, очень напоминавший фернвудский. Банк с белыми жалюзи и белыми оконными рамами, милый глазу оранжево-красный кирпич, повсюду бордюры из вечнозеленого кустарника; торговый центр, вокруг которого в столь ранний час машин было мало; чуть поодаль — культурный центр, огромный квадрат газона и здания библиотеки, суда, почты; все постройки из того же медноватого кирпича и сделаны по аналогичным проектам. У меня отпустило внутри, как будто я и впрямь возвращался домой.
— Как будто домой возвращаемся, да? — сказал Отец.
Мы катили дальше. В глазах у меня рябило, будто кто-то сыпанул под зрачки песку. Молчание в машине становилось тягостным, и я спросил:
— Ты читал Жэнэ?
Отец кинул на меня взгляд.
— А ты?
— Нет.
— Да, я читал Жэнэ, — проговорил он с некоторым облегчением. — Как раз на днях обсуждал его произведения с мистером Боди. Ты был в дальнем кабинете. Ты что, слышал?
— Кажется.
— Не советую тебе, парень, сейчас его читать, — сказал Отец, успокаиваясь.
Мы свернули на живописный, поросший вязами бульвар. На стволах у некоторых были прикреплены желтые ярлычки, но Отец этого не видел. Машина бесшумно скользила вперед. У меня было странное ощущение, что я еще не полностью проснулся. Все происходило, как во сне. Расплывчатые дали, скругленные углы, даже веселость отца воспринималась притупленно. В конечном счете, как бы больно он ни ранил меня, он делал это невольно, и в небесном царствии Флавия Мавра наверняка был бы произведен в святые.
— Взгляни, какой дом! Ах, красота! — восклицал он.
Я не понимал, какой именно дом он имеет в виду. Мне казалось, что это очень важно, но мы уже повернули за угол, попав на новую улицу, и передо мной вставали все новые дома, иные, но такие знакомые. Я подумал, не начать ли мне сосредоточиваться на чем-нибудь, чтобы выйти из своего ступора. Надо бы хорошенько проснуться к тому моменту, когда отец остановится и покажет мне наш новый дом. Что, если я так и просижу весь день в оцепенении? Я попытался думать о матери, но в самой сердцевине воображения возникла пустота — выжженное пятно, как будто сама мысль о матери атрофировала часть моего сознания.
— Вот и приехали, парень! Ну как тебе?
Мы ехали вверх по холму. Подъездная аллея шла в горку. Темный асфальт, но не просто вульгарно черный: гладкий, объезженный, черный, но умеренно. Лужайка по склону, вечнозеленый кустарник — одни кусты горделиво ощетинились шипами на фоне дома, другие, распластавшись, стелились по земле причудливым барельефом. Сам дом — этот дом, как я узнал позже, был построен во франко-нормандском стиле с неким подобием дворика сбоку, — был сделан из какого-то материала, похожего на сильно обожженную глину, и обрамлен полосками темного дерева; кованые ворота, перед крыльцом привольно раскинулось какое-то дерево — все так красиво, так красиво. Дом был красив, и Нада бы определенно прослезилась при виде его.
— В чем дело, парень? — спросил Отец. — Ты что, плачешь, что ли?
Временами этот бедняга меня и поражал и пугал.
— Нет, нет, не плачу, нет! Все в порядке! — сказал я ему.
Мы вырвались вон из машины. Отец, точно факир, завлекал меня множеством всяких чудес, я не верил своим глазам: гляди, вот оно, и все это наше! Мы будем здесь жить! И эта лужайка, малыш, и бассейн — там, за домом, им в прежнем доме мы не пользовались; посмотри, посмотри какой вид, взгляни, вот купальня, а это — лягушатник, а вот маленький грот, где мы вместе будем поджаривать колбаски и куда можно приглашать твоих маленьких приятелей, а вон домик для собаки, точная копия самого большого дома, чертовски здорово придумано, верно?
— Может, Спарк вернется, — сказал я Отцу.
Но это было чересчур жестоко, нельзя так обращаться с родным отцом. Он уставился на меня и сказал, что Спарк умер, разве я не знаю об этом? (Вероятно, он не понимал, насколько взрослым может оказаться одиннадцатилетний ребенок.)
— Знаю, — сказал я ему, — просто иногда забываю об этом.
Отец повел меня за дом к центральной аллее: изумительная, выложенная плиткой аллея. Нежный, серебристый, едва начинающий зеленеть кустарник (был конец апреля). Ты взгляни на эти рододендроны — пятьсот долларов, не меньше! А вот там — раскидистая золотистая форзиция, и все так красиво, так красиво. Я смотрел на все это, и веки у меня дрожали. Попадая в подобный мир, вам кажется, будто вы вдыхаете само счастье вместе с влажным ароматом этих цветов. Хотя где-то в глубине сознания, попутно с рассказом Отца о новом доме, завел свою песню во мне какой-то голос, как бы намереваясь заглушить слова Отца. Ты, парень, этот дом не переживешь! Он последний в твоей жизни. Довольно с тебя! Столько уж было всяких домов, столько проезжено миль, столько повидано служанок, слесарей, садовников, уборщиков снега, столько обласкано разных песиков, столько было разных гостей, столько подслушиваний за дверьми, за диванами, по телефону, через бельевой отсек, через печную вентиляцию, через кондиционерную, столько жареных орешков кешью, столько серебряных подносиков, столько ненависти, столько любви! Довольно с тебя.
До смешного счастливый Отец позвонил у входа и, грузно переминаясь с ноги на ногу, крякал от удовольствия, оттого что вот он стоит здесь, под теплым солнышком Седар-Гроув. Послышались чьи-то шаги — наверное, очередной горничной, — и дверь отворилась. Дверь была весьма мудреной конструкции и очень тяжелая. Представьте себе обычную дверь с наложенной на нее огромной рамой из зеленоватого стекла, а поверх этой рамы чрезвычайно замысловатую конструкцию из кованого железа, частично (как бы от времени) позеленевшего, частично сероватого, исполненную в виде изящной поникшей виноградной лозы, плюс слепящая глаза на солнце, простая, красивая латунная дверная ручка. И вот это самое творение, устраняясь, явило нам стоявшую на пороге Наду собственной персоной!
Она обняла меня. Над нами склонился Отец, покашливая от крайнего волнения, смущения и переполнявшего его счастья.
— Прости меня, прости, Ричард… — все время повторяла Нада. — Ну, как ты, Ричард? Как ты?
— У него все в порядке, в последнее время аппетит у него — прямо волчий! Давайте же войдем, к чему торчать тут, на виду! — кричал, раскрасневшись, Отец.
Нада попыталась поднять меня на руки, но я оказался слишком тяжелый. Все втроем мы одновременно протиснулись в дом.
— Все прекрасно, просто замечательно, прямо изумительно! — кричал Отец.
Нада наклонилась ко мне, заглянула в глаза:
— Так как ты, Ричард?
Сердце у меня отчаянно билось. Мне хотелось от него избавиться, хотелось освободиться от этого чудовищного колочения в груди, чтобы можно было поскорей вдохнуть нежный запах ее кожи, укрыться в ее объятиях, спрятаться от всего на свете. Мне было трудно дышать, я не мог говорить.
