Анатолий Ливри - Апостат

Алексей Петрович подушечками пальцев размазал капли по щетине, лизнул сгиб фаланги, проверив уровень соли, медленно поворотился и двинулся в сторону тонкоструйно, под музыку (как дрессированная черношеяя кобра) отплёвывающегося круглого фонтана, вдоль многозеркальной парикмахерской — «Салон Сэма из Парижа» — откуда неопохмелившимися неогоргонами выглядывали одутловатые ряхи иллинойсских матрон, изнывающих по персеевому перселобзанию, а сам вислозадый Сэм парой лезвий вгрызался в гриву без туловища, без ног, даже без головы. — Мы тут стрижёмся! — не замедлил донести Пётр Алексеевич, магометанским жестом освидетельствовав свои бакенбарды.

Матовые саженные струи продолжали изрыгаться кранами, испускающими также подчас едва различимое голубоватое облачко. И неимоверно трудно было оторвать взор от этих летающих потоков, распушивших широченные поджаберные плавники, отвернуться от водной ряби, превращавшей центовую россыпь на дне в пестрядь арапчиков, как невозможно было вырваться из разудало-хамских сетей полубатальной музыки, удившей ундинового сейчас Алексея Петровича, пытавшегося скрыться за своей щетиной, покусывающего её вместе с губой, и, содрогаясь от оловянной стойкости волос, уносимого тенью вослед прочим фантомам, уподобляясь им, ощущая себя крупицей разноцветного, многоязыкого течения, да одновременно сознавая необходимость дальнейшего отращивания волосяной преграды для тотального отчленения от привидений, что есть сил претендующих на равную с ним телесность, на право понимания меднохвойных скрижалей, и вот — катом накатывала наглая истина (расплавленная, будто наидобродетельнейшая купчикова свечка — по килограмму воска за грех!), стремительно узурпирующая куда более древнюю, чем оба Писания, форму.

Алексей Петрович уже доподлинно чуял невозможность приобрести здесь бритву, но, влившись в тьму призраков, подчинился необходимости жертвоприношения: добраться до кассы и там «расплескать кровь Петра Алексеевича», — если усовершенствовать отцеубийцево словцо местного Франклина Леворука.

Перед перенаселённой витриной бритоглавые, голорукие, словно девицы русской глубинки, ламы, гикая от мстительного восторга, расчленяли, добираясь до его утробы, собранный в Китае «Kodak». В глубине лавки, видно, продавалась всякая всячина подешевле, и пощажённый шпажистским притоптыванием декартовой мысли негоциант натаскал туда целую кучу колониальных шезлонгов-мулатов, одного из коих уже попирал вездесущий фотопортрет Хемингуэя с сигарой как свиная кость из студня (кою он, однако, держал где следует, а вовсе не в промежности, как лютецианский скудоумный интеллектуал с террасы Georges V, — «Жорж В!», — уверенно проговаривают они, косясь на индуса со шваброй, мол, дозволят ли сбить пепел на давеча проолифенный паркет?), рядом со скороспело, но профессионально высединенным — точно для рекламы стряпческого кабинета вдово-сиротских кварталов — негром.

Алексей Петрович ступил под гипсокартонный свод магазина, улыбнувшись робко и торжественно. С подобным напряжением лицевых мускул подчас проникаешь в скудельницу с тебе предназначенным (заранее прикупленным — фараонское капиталовложение!) склепом, или, еще лучше, — холстомерствуешь чрез коридор обиталища смертников, фривольно, с каждый шагом словно возносясь по воздушным ступеням, локтем и нежным «прости, товарищ палач» оттесняя катову услужливость да заливаясь киноварью (по-русски наречённой «совестно»), шулерскими пальцами души (все в чернильных пятнах!) перетасовываешь способы избавления, от тривиальных: огненный пирог, кинжал, верёвка («Кто скачет сквозь осенний Венсен, мальчик?» — «Соломон!»), и так вплоть до наизощрённейших сублимаций, для коих не обойтись без босховой хляби.

Алексей Петрович, не стирая гримасы доброжелательства, углубился в ряды серебрёных запонок; ягдташей, обшитых вампумом; шурупов; баловней новосветских малышей — тонзуробрюхих голливудских грызунов с геронтовой улыбкой; унитазных щёток с красным пузырём на длиннющем помелище, указующем в тысячесвечную решётчатую лампу, изливающую жёлтый свет с гулом, иногда покрывающим осовремененного Чайковского; блестящего квадрата попонки неподдельного шёлка, очутившегося здесь явно инкогнито и вызвавшего у Алексея Петровича чувство, случающееся, когда Солнце, своей гималайской незыблемостью измываясь над луноликим Галилеем, так царски глянет сквозь тучи, что не терпится справиться о вакантности грандинквизиторского местечка.

У тёмно-серой, словно обугленной, кассы под пересахаренным ретушью снимком Бхутто восседал придурковатоглазый пегоносый пакистанец с македонским флагом на грязном пуловере, провисшем на жирной груди. Алексей Петрович провёл всей ладонью по рекламке (которая во Франции стала бы частью политического лозунга) и, увидевши гельветское белокрестье, выдернул из закачавшегося ящерного крыла перо «Caran d’Ache», бросил его, сверкнувшего золочёным жалом, на прилавок, присовокупив пару фиолетовых патронов. Пётр Алексеевич недоумённо засопел, раздирая пасть ридикюльчику, в восхищении принявшемуся обозревать стулья, лам, fountain-pen, фонтана-меломана, поразительно чётко аккомпанирующего генезису подло орок-н-ролленного Моцарта. И лишь когда кофекожий афроамериканец (с червонным пушком на избитых будылях, да духом, подмеченным гданьским любомудрецом) прошествовал рядом, размахивая сумочкой-близняшкой, Пётр Алексеевич ухватился за левую свою кисть, удушил ридикюльчик, вжикнувши молнией да исказивши лицо недавней карлицкой гримасой, пустил вослед негру наиядовитейшую из стрел своего тула. И без промаха! У самых уже распахнувшихся дверей, шестеро городовых накинулись на негра, пятеро распластали подопечного, раздвинувши ему задние лапы (сам он, зная процедуру, покладисто, точно проинструктированная маменькой невеста в брачную ночь, вносил свою коллаборационистскую лепту), как если бы снаряжали Св. Андрея на соглядатайские забавы, а оставшийся не у дел страж порядка сцапал, за неимением досужего негритянского члена, сумку клиента, и исторгнувши из неё пухлый пакет, загоготал, весь в пудряном ореоле, лопоча, — причём чётко различался корень, повторявшийся беспрерывно, и невольно поминавший финикийствовавшего по-немецки пражского бюрократа.

Двери разъехались. Алексей Петрович ступил во темноту. Она приняла его вместе с покупкой, прижатой отчего-то к бедру. Дышалось легко. Тени, изрыгаемые магазином, громыхая, растворялись, но если средь них случались ещё не объятые тленом, Алексей Петрович молниеносно учуявши их запах, замедлял шаг, и они тотчас льнули к нему, будто притянутые его вязкотекущей, как у иного хищника, кровию, трением об Алексея Петровича жаждали восполнить извечную его нехватку пота — с самых стародавних эоловых времён.

Впереди шествовал отец со спиной шелковистой, точно руно, от которого Ясон излечил волховствующих колхов. Проволокли, уцепивши его за плечи, мелодично, в такт своему мычанию, звенящего кандалами негра. — Эй, Лидочка! — возопил Пётр Алексеевич, вознеся обе каракулем отороченные длани к уже полному ковшу, бултыхающемуся в кисельном от чеканных чикагских огней потоке, и сей же час из желтушной световой призмы восстала она; её пальцы мельтешили по кнопкам калькулятора, так нежно озаряясь розовостью по мере приближения к ним, что можно было разглядеть каждую эллипсовидную дактильную чешуйку; и всё так же по-поселянски подпирался лоснистый Лидочкин подбрюдок, будто она, превратясь в собственную просительницу, разбитогубой Гекубой изготовилась облаять Менелая.

Снова нахлынуло, охватило бездвижием, безмолвием. Переборов их, нога Алексея Петровича продолжила было преследование отца (теперь под потоками фар, облачившегося в галапагосский панцирь), но тело, охлаждаясь, противясь порыву, произвольно фиксировало себя, зацепляя не пуп — самое око планеты: «Зачем?! Для чего я здесь?! Прочь отсюда. Дайте ммнмеее… консоммеее. Всё! Глупый нетонкий галл. Накати! Гекатушки, бравы ребятушки! Лягу с вами. В снег…»; после чего вовсе запоздалое и неуместное: «Непорочен ли я?..». Kwak — Kwak — Kwak, пронеслась вдоль бора на автобусном хребте реклама голландского пива, толкнувшая мысль вконец замершего, чуть расставившего руки Алексея Петровича; та зачерпнула накренившейся баркой (рыбак, следуя вирильному ипполитову рефлексу, выматерился) мечту ежеутреннего священного писания, — создание романа-мистерии, который издавна, наверное с самого рождения, а может, и прежде, хотелось сотворить на новоолимпийском наречии, отворотившись от скверного человечьего душеведения: приоткрыть, например, завесу неизвытой приязни к зверёнышу, дичайшему, мягчайшему (а его не наобнимать, не нацеловать вдосталь!), — впитываемой, пользуясь пористостью пророческой материи, Алексеем Петровичем, тенетами опутывающей его изнутри, удушая, засоряя русла, ведущие из печени к божественному каналу. Роман бы назывался Освобождение — эдакое вкрапление ребяческой самонадеянности в судьбу Вселенной, радостная вера в счастливый исход, в существование таких жарких и лёгких ног, бегущих по колено сквозь прибойную волну, что к ступням, словно прижжённый навеки, липнет песок морского дна.