Кристин Валла - Туристы
У нее не было желания еще раз видеться с Базом. Такая встреча – это как прочистка засорившейся трубы: только тронь – и оттуда хлынет всякая дрянь. Хватит с нее всяких сложностей. Она и без того плохо спит по ночам. Ей хотелось как можно скорей оставить встречу с Базом позади, но он, конечно же, как назло, то и дело маячил перед глазами. То это было интервью на целую страницу в «Телеграфе». То плакат в витрине книжного магазина «Уотерстоун». То он мелькал в телевизоре. Однажды утром, проходя по улице Фердинанд-Больстрат, она увидела его лицо в дверях одной из галерей. Внутри виднелись шоколадные скульптуры. Это были изображения мужчин и женщин, сделанные из масла и какао, украшенные разноцветными сахарными шариками и сахарной пудрой. Они стояли на постаментах, кто с запрокинутой головой, кто отвернувшись в сторону. Юлианна приблизила лицо к стеклу и заслонилась от света ладонями. Мужчины были красивы и мускулисты. В женщинах же ей почудилось что-то странное. Не сразу она поняла, в чем дело. Оказалось, что они вообще не похожи на женщин. Скорее, они выглядели как мальчики. Женские фигуры без талии, без бедер, без груди. Оставались одни глаза.
Как-то вечером она шла по улице Ван-Остаден-страат, возвращаясь в гостиницу. Одной рукой она вела велосипед, в другой держала надкушенный перезрелый персик. Недавно прошел дождь, следующий еще только собирался, и в этот короткий промежуток капало только с деревьев. Под красным щитом стояла черная фигура. Это был Баз, он поджидал ее, засунув руки в карманы длинного черного пальто.
– Мне скучно, – сказал Баз.
Юлианна остановилась, глядя на него, и доела персик.
– Откуда ты узнал, где я живу? – спросила она.
– Позвонил твоему отцу. Хороший мужик. Мы с ним вволю поболтали.
– Не мог позвонить в справочное? У меня же есть мобильник.
– Хотел сделать тебе сюрприз, – сказал Баз, ощипывая колючки с придорожного куста можжевельника.
– У меня с собой бутылка вина, – сказала она. – Хочешь выпить?
Баз кивнул. Она заперла на замок свой велосипед и набрала код входной двери. В столовой, где подавали завтрак, царил полумрак, столы были уже накрыты к завтрашней утренней трапезе. Юлианна устроилась у стенки. Она зажгла свечу на столе и разлила вино в молочные стаканы, подумав мельком о фильме, который собиралась посмотреть по телевизору, прикинула, начался он уже или нет.
– А я-то думала, что таким людям, как ты, никогда не приходится скучать, – сказала она. – Вот я бы никогда не скучала, если бы у меня на все были деньги.
Баз закурил сигарету и придвинул поближе пепельницу.
– Все правильно, – согласился он. – С деньгами жить куда веселей.
Но на лице его веселья не наблюдалось. Вообще он был сегодня на редкость неразговорчив. Юлианна отхлебнула вина большим глотком, чтобы побыстрее допить свой бокал. Баз беспокойными пальцами отковыривал кусочки оплавленного стеарина.
– Я уже был принят в Лондонскую консерваторию, – вырвалось у него внезапно. – Мне дали стипендию.
– А ты вдруг взял и стал кондитером. Что же случилось?
Баз собрал в кучку стеариновые крошки. Пальцы его блестели от воска. Они слегка дрожали. Кончив одну сигарету, он прикурил от нее новую.
– Помнишь, как называла меня хозяйка пансионата в Севилье?
– Да, – улыбнулась Юлианна. – Бочонком.
Баз хохотнул коротким, равнодушным смешком.
– Понимаешь, я так любил пирожные! И давай уж скажем начистоту – я был очень упитанным. Да что там – толстым! Ты не подумай – в школе меня не дразнили, да и вообще никто меня не мучил и не доводил. У меня не было прозвищ, и никто не высказывался по поводу моей внешности. В сущности, на меня никто не обращал внимания, ни в том, ни в другом смысле.
– Я помню, ты говорил, что у тебя не много друзей.
– Пирожные! – сказал он. – Я дружил с пирожными.
Юлианна отставила свой бокал, немного придвинулась к Базу.
– Когда мне исполнилось восемнадцать, я поехал в Лондон, – сказал Баз. – Я весил сто тридцать килограммов. Я жил в двенадцатиметровой комнате. Я был девственником. В консерватории было полно способной молодежи. Я тоже был способный, но ничем особенно не выделялся. А потом я заболел. Подцепил какую-то заразу, и, можешь мне поверить, мне было так худо, как никогда в жизни. И тут случилось чудо. Как будто Бог услышал мои молитвы. Два месяца я безвылазно провалялся в постели в своей комнатенке на воде и овсянке. Кормил меня хозяин, у которого я снимал жилье, сухопарый мужик с татуировкой на обеих руках, который целыми днями с рассвета до заката напевал песни из репертуара Уитни Хьюстон. Прожив месяц на диете из овсянки и «The Greatest Love of All»,[21] я выздоровел. Мало того! Вдобавок я стал таким же сухопарым, как тот мужик, который меня кормил. Лишний вес испарился, пока я лежал в кровати. Я стал тонким.
Баз вновь наполнил свой бокал. Он непрерывно курил, нервно зажигая сигарету за сигаретой дрожащими руками. Юлианна слушала, не смея пошелохнуться. На ее глазах Баз крушил собственный миф, возвращая себя в детство. Это было странное, болезненное зрелище.
– Все переменилось, – продолжал он. – Другие студенты стали относиться ко мне иначе. Ребята хлопали по плечу, девушки проводили пальчиком по затылку и поздравляли с удачной переменой. Кое-кто показывал, что не прочь заняться со мной сексом. В то же время что-то произошло с моим голосом, после болезни он так и не восстановился. Вместе с лишним весом пропал и голос. Профессора уговаривали меня немного поправиться, они говорили, что я стал слишком уж худощав. Эта фраза засела у меня в голове. «Слишком худощав. Слишком худощав», – для меня это звучало как похвала. Это было успехом. И я решил, что никогда в жизни не съем больше ни одного пирожного.
– Но ты же их сам печешь, – сказала Юлианна – Причем в телевизоре.
– Правильно, – сказал Баз. – Пеку. Но не ем. Бросив консерваторию, я вернулся домой и жил на одних супчиках и анаше. Я столько думал о том, чего мне нельзя есть, что для других мыслей почти не оставалось места. Я начал читать кулинарные книги. Смотрел кулинарные программы по телевизору. Начал сочинять разные кушанья и угощать ими родителей и соседей. Сам же ограничивал себя супчиком из сельдерея, и так продолжалось, пока я однажды не посмотрел программу, посвященную кухне для гурманов. Еды хоть завались, но нет времени, чтобы есть. Для меня это было как зов свыше. – Баз затушил окурок в пепельнице. – В девяностом году я поехал в Амстердам. Единственное место, где можно было спокойно курить дурь. А где ты была в это время, Юлианна? Что ты тогда делала?
– Жила в Осло, – сказала она. – После того как вернулась из Парижа.
Опустив глаза, она собирала на скатерти крупинки соли. Ей не хотелось больше ничего говорить. Но Баз и не спрашивал. Бутылка опустела. Стрелки часов на стене показывали десять минут третьего. Они улыбнулись друг другу, взяли пиджаки и вышли на улицу. Шел дождь. Они спрятались под каким-то красным балконом. Баз закурил косяк.
– Так эта штука и правда помогает? – спросила Юлианна.
– Да, – сказал Баз. – От грусти. От страха. От одиночества. От всего такого прочего.
Он стряхнул пепел на плитки тротуара. Его смыло водой.
– Иногда погрустить не мешает, – сказала она.
– Только не мне, – сказал он. – Я же богатый и выступаю по телевизору. Мне нельзя быть грустным. От грусти надо лечиться. Таблетками и терапией. Иногда помогает хорошая затяжка.
Он помолчал, пережидая, когда проедет случайный велосипедист. Тучи нависли над крышами, будто сделанная из папье-маше упаковка, в которую уложили весь город.
– Мне надо возвращаться в гостиницу, – сказала Юлианна. Улыбнувшись, она нащупала кнопки у двери и набрала код. Дверь приотворилась.
– Кстати, я видела твои шоколадные скульптуры, – сказала она. – Здорово сделаны.
– Спасибо! – сказал Баз. – Открытие выставки через два дня. Может, придешь?
– Может быть.
Баз прикоснулся холодной ладонью к ее щеке. Это был неловкий жест, а улыбка, которой он его сопроводил, – словно бы извиняющейся.
– Спокойной ночи, Юлианна, – только и сказал он.
Она быстро пожала его руку и ответила:
– Спокойной ночи, Гаррет.
Стоя босыми ногами на ковре в накинутом на плечи халате, Баз смотрел в окно на двор «Гранд-отеля Амстердам». Там внизу было сухо. Баз чувствовал себя хорошо отдохнувшим. Он давно не спал так хорошо и крепко, как в эту ночь. Он спал так глубоко, что даже видел сны, настоящие сны при закрытых глазах, а не фантастические картины, возникавшие в мысленных монологах, как обычно. Но сейчас он ощущал беспокойство. Очень уж он вчера дал волю языку и, разболтавшись, открыл свои уязвимые места, отбросив защитную броню. В первую минуту он испытал огромное облегчение, затем оно сменилось тревогой. Теперь эта Юлианна все про него знает. Нет, не все! Одно, самое главное, то, что он таскал с собой в чемоданчике с кодовым замком, все-таки осталось при нем. До этого она не добралась. Возможно, он и без того уже сказал слишком много и бесповоротно оттолкнул ее от себя. А вдруг она теперь не придет? Вдруг она, проснувшись, подумала про него: «Ну и барахло!», несмотря на все его благополучие? В этом нет ничего невозможного. Такое с ним уже бывало. Баз начал делать зарядку. Он уже не улыбался, напротив, на лице у него проступало беспокойство. Расплатой за испытанное облегчение было неприятное чувство, привкус стыда.
