Афанасий Мамедов - Фрау Шрам
Несколько секунд Людмила молчит, потом начинает голосом, каким обычно любимые женщины сообщают, что встретили другого человека.
— Дело в том… ну как бы это вам сказать, Илья?.. — вздыхает тяжело. Это должно было произойти… рано или поздно… — я чувствую, как у меня ускорился пульс. — У нас с вами новый жилец…
— … что значит у нас с вами?!
Неужели вышла замуж?
— То есть, я хотела сказать… на ваше место взяли другого… ваше место занял другой… Место, которое вы… снимали… занимали…
— … Я понял вас, понял, — а сам тыкаю в омлет вилкой, тыкаю и выковыриваю ветчину. Кусок, еще кусок…
— Если вам негде будет жить первое время, вы можете переселиться ко мне.
Во рту, словно кляп, принуждающий к молчанию, я хочу его выплюнуть, но никак не могу, сижу и тыкаю вилкой, тыкаю вилкой…
— Маркиз! Маркиз!! - (хлопок ладонью, видимо по бедру, должно быть, Значительного дрессирует.) — А ну пошел отсюда. В конце концов, Илья, я же скоро еду в Турцию, я уже получила загранпаспорт… Вы, Илья, можете жить в чулане. Я приведу его в порядок для вас.
— Спасибо, Людмила, — говорю я стылым голосом. — Приеду, что-нибудь придумаем. В любом случае, спасибо вам за звонок. — А у самого внутри, что омлет на тарелке — одни лохмотья.
— Скажите, Илья, вы не знаете нового рабочего телефона Христофора?
Ах, вот почему она позвонила, а я-то думал, просто из симпатии ко мне.
— Нет, — говорю, — не знаю (я, правда, не знаю.) — А что случилось?
— Он пропал. С того дня, как вы уехали, не появлялся.
По ее голосу я чувствую, что она по моему голосу хочет определить, знаю ли я что-то такое, чего не знает она, и, если «да», если знаю, соглашусь ли в обмен на предложенный мне чулан поделиться ценной информацией.
Я, конечно, мог бы рассказать ей сейчас ту самую историю, которую поведал мне Арамыч, но она, во-первых, влетит Людмиле в копеечку, тут даже Турция с фонариками не спасет, во-вторых, совсем доконает бедную мать-одиночку.
— Не волнуйтесь, объявится.
— Что значит, «не волнуйтесь», мы же в Турцию вместе должны ехать, у него же деньги, мои деньги, и адреса всех этих Махмудов.
— Как-нибудь разрулим, — говорю я, слыша, как вновь заплясал на высоте ее голос. — В Баку вон точно такие же фонарики продают.
— Не может быть!..
— …почему?..
— …при чем тут Баку!! О чем вы говорили с ним перед отъездом, Илья?!
Я вспоминаю, как Арамыч сказал ей в коридоре, выходя от меня, — «но должен же был я подготовить юношу к событиям», и смело говорю:
— Да ни о чем таком, собственно говоря, просто он наставлял меня перед отъездом, говорил о звездах, параде планет…
Людмила немного успокоилась, она даже спросила, как мне отдыхается и даже «от всей души» пожелала мне приятно догулять отпуск; я со своей стороны пообещал, что всенепременно именно так и поступлю, несмотря ни на что, после чего с облегчением положил трубку, вернее повесил: у мамы просто страсть к вертикальному положению телефонных аппаратов — ощущение, будто в будке телефонной разговариваешь, а не у себя дома.
После таких раскладов не помешало бы этак два по сто мате, вот только жаль запасы мои кончились, распил его весь, с Ираночкой наверху, щепотки даже не оставил, (какая легкомысленность, какая непредусмотрительность!.) Что ж, придется приходить в себя с помощью самой обычной болгарской сигареты натощак.
Сейчас, когда я уже повесил трубку, когда я один и никого рядом, даже того, кого я иногда чувствую за собой — я могу дать волю чувствам!
Я откладываю омлет в сторону и наливаю остывший за время разговора с Людмилой кофе.
Не раз замечал, стоит покинуть Москву не надолго — и обязательно что-нибудь да приключится. Вот в прошлом году не успел приехать из Баку, жена объявила, что хочет развестись и, видите ли, чем скорее, тем лучше. Просил ее подождать, пока жилье подыщу, ни в какую не соглашалась. Пришлось помотаться. Даже некоторое время жил на заводе, у себя в компрессорной. Брал на прокат у электриков надувной матрас. Мужики-то у нас на заводе все крепко пьющие, как после получки жена из дома выставит, так он на матрас надувной, пока из штопора не выйдет. Нет-нет, из Москвы никак уезжать нельзя, надо все нити в руках держать. Особенно если твое положение в этом городе шатко. Да и уезжать я тоже, оказывается, не умею, ну кто меня за язык тянул, кто просил Арамыча приглашать, не пригласил бы — не услышал бы этой истории, не услышал бы — не рассказал Иране, не рассказал бы… Вот так со мной всегда. Да, выходит, перемена в жизни неотменима; все будничное, все привычное — за борт; выходит, приеду в Москву — и надо будет съезжать с Патриарших, поскольку жить в чулане я не собираюсь — другого решения не вижу. Чего скрывать, этой новостью Людмила, конечно, просто загнала меня в угол. Куда мне теперь? В заводскую общагу к алкашне, в драки да поножовщины? В институтскую?.. Там одно койко-место стоит столько же, сколько комната, которую я снимаю, вернее, теперь уже снимал. Как сказал бы довлатовский герой, оказавшись в аналогичном положении: «еще не легче». А кузина, по всему видать, затаила на меня обиду. Грозилась же она поджечь нашу гарсоньерку, нашу малину на Патриарших? Грозилась. Поджечь она, конечно, не подожгла, а вот меня выпихнула. Все правильно, сестренка, какой с меня прок. А так, новый квартирант, совершенно чужой человек, другие деньги, платить он их будет в срок, регулярно, да и муж перестанет туда нахаживать, друзей и баб водить, потому что ключи вторые за другие-то деньги, хочешь не хочешь, а придется отдать. Все правильно рассчитала. Умница. Вот только могла бы, между прочим, хотя бы возвращения моего дождаться, не говоря уже о том, что обычно в таких случаях уведомляют за месяц вперед, и для этого не надо быть родственником. До этой комнаты я сменил четыре, и всегда меня предупреждали заранее. Может она боялась, что я слезно просить ее начну, умолять или на очередных дружеских посиделках на Патриарших все ж таки уломаю ее мужа? Но на колени я и так бы не упал, челом бы не забил в припадке, могла бы и не бояться, хотя, должен признаться, из всего, что приходилось снимать за эти семь лет проживания в Москве, это самый лучший вариант. Так что не будет у меня больше комнатки в центре города, гарсоньерки в пяти минутах ходьбы от института; не будет больше тишины по субботам и воскресеньям, ребята из института не забегут доброй половиной курса на чашечку кофе и рюмочку водки, не оставят свои мудреные письмена на карте Средиземноморья… Но за что-то все же я должен зацепиться, что-то оставить себе от той жизни, спасти. Вот только что?… Кстати… как только приеду, надо будет сразу же позвонить, найти Нину. Это на поверхности. Если она не в Провансе, не в Авиньоне, если не на какой-нибудь даче в Подмосковье, она мне должна помочь. А я тем временем пока буду жить в компрессорной на заводе, спать на надувном матрасе. Летом меня сторожа не погонят, летом я никому не нужен, даже предводителю собачьей стаи, злющему Прохору. Да. Точно. И потом хорошо, что сестра меня летом выставляет, а не зимой, а то — стой дураком на двадцатиградусном морозе с чемоданом в руках и смотри, как татарин-дворник горстями сыплет песок с солью на грязную паутинистую корку льда, под которой зацепенела апельсиновая кожура.
Третьим позвонил Марик. Извинился, что не смог придти, подвел и все такое, а потом:
— …слушай, старче, тебе сегодня случаем отгул не дали? А то смотри, вали ко мне. «Смирнофф» уже теряет терпение. Жду через час на Замковской.
Я подумал, а почему бы и нет, что я буду сидеть и на самого себя клубы чернухи нагонять.
Только мы с ним договорились, только трубку положил (то есть повесил), как меня вдруг толкнуло: а что, говорю я себе, если все происходящее в Москве, вокруг меня, но без меня, и в Баку, с моим активным участием, что, если это знак начать новую жизнь, говорю я себе, резко повернуть на триста шестьдесят градусов, шанс не зависеть больше от двух городов, и что если этот мой шанс Ирана?! Не пригласи я Арамыча, несмотря на несобранные чемоданы, не было бы у меня этого шанса. Да. Точно. И мне мое предположение показалось вполне реальным и вполне исполнимым в короткие сроки, мне даже как-то легче стало, будто что-то Темное и Большое, сдавливавшее меня после неожиданного Людмилиного звонка, теперь разомкнуло свои щупальцы.
Дверь у Наны в кухню стоит настежь, тем самым как бы приглашая зайти любого, кто поднимается по лестнице или спускается. Я не захожу, только заглядываю, чтобы поздороваться с тетушкой Марго; она, стоя ко мне спиной, бурчит что-то и охает себе под нос, приготавливая завтрак.
Не сразу услыхав меня, она отворачивается от скворчливой сковородки в сторону распахнутой двери. Лоб ее туго стянут скрученным платком, как у исламских фундаменталистов, отчего изменилась форма бровей. Волосы — неожиданные всклоки, выросты и завлекалочки.
