Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
— Надоели.
— Ты видишь, я приготовилась. — Она сказала тронутыми улыбкой губами, повернулась, показывая прическу. — Тебе нравится?
— Очень.
Я видел, как виртуозно выглажена, пошитая недавно кофточка, подумал, сколько старания понадобилось ей, чтобы так вот уложить буйные волосы, понимал, как редко выпадает ей причина для праздничной веселой пьянящей суеты, негасимого желания прихорашиваться. Понимал и не мог отказать себе в тайном угадывании: сколько тут прилежности ради меня. Лишь одного меня.
Ощущение праздника, обновления, светлых необъяснимых надежд было таким ярким и волнующим, но суть праздника, самая серединка его таились в ней. Всё как отзвук очень далеких юношеских праздников.
— Ты для меня старалась или для праздника? — с дубовенькой прямотой начал выяснять я.
— Но праздник твой, — нашлась она мгновенно. И по ее глазам и губам, тронутым все той же мягкой улыбкой, заметно было женское маленькое доброе ликованье.
— Но разве не твой? — не сдавался во мне конкретный упрямец. — Такой дом тебе подарили… Все есть, полная чаша.
— Прекрасный дом, замечательный дом. Подружки лопнут от зависти. Мы в городе всё только и сравнивали, у кого престижный дом, кого не престижный. У кого кирпичный с двумя лоджиями, у кого панельный… А тут особняк, дворец.
Она улыбается и трудно понять, иронизирует или нет.
— У меня идея. Давай настукаем объявления и повесим на деревьях… Меняем трехэтажную виллу в четырнадцать комнат, с двумя холлами, огромной кухней, голубыми ванными, цветными телевизорами, большим участком, гаражом и хозяйственными постройками, свежим хвойным воздухом на комнату в пыльной Москве над серым асфальтом.
Голос у нее осекся.
— Без доплаты… Может быть кто-нибудь… отзовется?
— Неужели тебе и оранжереи не жалко?
— Оранжерею да… Но ведь никто пока на объявления не отозвался.
— Ты хочешь испортить новоселье?
— Нет, нет, нет! У нас его не отнимут. Нет, нет, — отчаянно повторила она. — Ты медлишь…
Бутылка бабахнула в потолок.
— Я пью за то, что на моем пути нашелся ты и не дал мне раскиснуть и сгинуть. За дом, который ты, сумасшедший мой, построил. За то, чтобы нам с тобой вернуться. Пью за наших ребятишек. Пью за тебя. За этот праздник.
— Так много сразу?
— Так много…
Она прикоснулась губами к моей щеке, чтобы тут же смыть прикосновение шампанским.
— Дарю тебе владения, царевна, — сделал я широкий жест рукой.
— Спасибо, милый, принимаю. Но я не царевна.
— Сбоку видней.
— Чтобы не глядел сбоку, давай потанцуем.
— Почему ты не взяла эстрадную?
— Так попалось…
Музыка овеяла нас мягкими добрыми волнами. Я не знаю, что это было, но мы пошли за ней безоглядно, как в утешение, как в надежду, отгоняющую боль.
Её рука на моем плече, глаза, от которых надо прятать непосильную нежность, губы, желанные в такой близости, ромашковый…
— Тебе грустно?
— Даже нет?
— А вот и гость на празднике нашем, — улыбнулась она.
В самом деле, будто вошел третий… Живой человеческий голос. Могучий сдержанный бас…
Не пробуждай воспоминанийМинувших дней, минувших дней…Сказал он печально, вибрируя от волнения.Не разбудить былых желанийВ душе моей, в душе моей…
Она сняла руку с моего плеча, не отводя глаз от моих, как бы удивленная теми словами, умолкшими в грустной мелодии скрипок.
И на меня свой взор опасныйНе устремляй, не устремляй.Мечтой любви, мечтой прекраснойНе увлекай, не увлекай…
Не увлекай, повторили печальные скрипки, не увлекай. А я увлекал ее, не давая уйти, откачнуться, увлекал в мелодию, в щемящий медленный танец воспоминаний.
Старинные те, стародавние те слова, которые, может быть, никто и не говорит, не помнит, не верит в них или никогда не верил, как в наивную смешную бесполезную сказку, печальные те слова были проникновенны, кажется, именно от этой стародавности, убедительны, как неутраченная мудрость и доброта. И для меня звучала в них, плакала не одна любовь, а все то огромное, что виделось там, позади. Все, кого я ценил и берег. Всё, что называют родным, куда было так нелегко вернуться.
Тому и жизни незабвеннойНе возвратить, не возвратить…
Не возвратить, улетая, повторили скрипки, не возвратить, не возвратить…
Неужели все погашено и голос этот лишь отзвук, отсвет невозвратимого?…
— Не надо хмуриться, — очень тихо попросила она. — Подожди меня тут, я принесу тебе зимнюю сказку.
И принесла. В большой стеклянной салатнице фрукты с ягодами в сугробе мороженого…
Ее слова, морозное колкое вино развеяли, отдалили ту мелодию, заглушённую к тому же легким вальсом. Она танцевала со мной, как уводила от мелодии все дальше и дальше…
* * *В полночь я укрепил над моей постелью картинку сына. Открыл заботливо застланную для меня постель с мохнатым одеялом. Но спать не хотелось. Я выключил свет и пошел на волю, побродить или рядом подышать. За дверью соседней квартиры шумела ванна, заполняемая водой.
На поляне черно от света в ее зашторенном окне. Фонарь оранжереи к тому времени погас. И там наступила ночь. Седая трава поблескивает одними своими вершинками от сполоха звезд на черном притихшем небе. Леса вокруг больше нет. Он слит в черноте поляны и она сама переходит в небо. Холодные блестки на траве незаметно и постепенно в холодные звезды.
Я прошел мимо ангара. В темноте мерцали бока машин, и холод железа доставал меня даже на расстоянии. Хорошо, когда холод. Нет воспаленности. Одна жесткость… И трава холодит, и ночь холодит. Можно постоять, никуда не спеша, смотреть на звезды, впитывая в себя успокоение холода.
Тому и жизни незабвеннойНе возвратить, не возвратить…
Заскрипел муравьиный мостик. Хожу по нему в темноте без фонарика, не падаю. Так хорошо изучил я мои владения…
В ее окне был еще свет, но горел, наверное, только ночник на тумбочке. Одинокий свет в черноте… Багряные шторы вдруг отодвинулись и я замер, не в силах ни отвернуться, ни уйти, ни крикнуть…
Она стояла перед окном обнаженная до истязанья, моего истязанья. Прислушиваясь к чему-то. Или смотрела на звезды, которых, может быть, и не видела. Себя не тая, никого не боясь. Кто заметит единственный теплый свет на всю охлажденную вселенную? Кто сможет обидеть, если так черно и глухо неодолимое пространство? Кто посмеет отнять, сломать одиночество?… Руки держали распахнутые шторы, готовые каждую секунду погасить виденье ночным пологом…
Я толкнул дверь, взметнул себя по лестнице, уже понимая неотвратимо, что будет. Боясь одного: незапертой двери, ее двери… Но мы так привыкли не запираться…
Она смогла только выдернуть свет и вскрикнула:
— Ты?
— Да это я, — последнее, что мог сказать.
И в темноте, незрячий, ослепленный, все же я видел ее всю… наконец-то всю…
* * *На этом принято кончать любые записки. Но я не могу. Я не стыжусь. И как можно стыдиться огромной горячей радости? Я не умею рассказать о ней… Про жадно сминаемые губы, жадно сминаемую близость ее, ромашковый туман ее волос. Непокорность отчаянья, безоглядная уступчивость… в один миг, все вместе…
Наконец-то моя…
Пятая тетрадь
Перевернулся мир, изменился необратимо, но порыв нежности был охлажден сразу.
— Мы оба с тобой виноваты, и не надо ни о чем говорить…
— Я не стану просить прощенья. Не могу просить. Не хочу просить у тебя прощенья, — едва не кричу я.
Прощенье и радость несовместимы…
Она похорошела в то утро. Вся проникнутая уверенностью, добрым покоем. Но все делает молча. Безответная, замкнутая, грустная.
А я на канате, связан крепко-накрепко.
Нарвать последние цветы, бросить к ее ногам? Острить, изображать миленькую беспечность? Такой, видишь ли, пустяк…
Все переменилось. И деться вроде некуда. Работы нет.
Мы сидим внизу, в холле, на кухне пока неуютно. Ходить от плиты наверх накладно.
— Я займусь камином, — сказал я.
— Бежишь от меня?
Вот и попробуй понять. Взгляд непознаваем. Не то горек, не то нежен.
— И что ты начнешь делать, когда весь дом отладишь?
— Гараж… Там стенки в метр выложены с трех сторон. Дальше пойдут стеклянные блоки.
— Тебе интересно?
— Махина такая… Въезды будут на воздушном занавесе.
— Чтобы так и стояло все на месте?
* * *Раньше не поверил бы никому, что на печку могут быть чертежи. На каждый ряд. Целая папка чертежей на двухэтажный камин…
Чтобы не разводить грязь в холле, не испортить пол, я придумал такую систему. Подвожу горбунка с кирпичом под окно кухни, поднимаю площадку до нужной высоты, беру кирпич прямо через окно.
