Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер
— Мы тут немного поиграли в крикет, — объяснил мне гость. — Я понимаю, конечно, что в крикет не играют вдвоем да еще прямо в комнате, но мы же только попробовали. Моя профессия, видите ли, требует проводить испытания в самых трудных условиях.
И молодой человек взял обе биты, поднял с пола мячик и сложил все это в элегантный чемоданчик.
— А теперь отправляйся к карпу, — сказал он и дружески подтолкнул Мартина к двери. Тот явно почувствовал себя обманутым, потому что считал человека с чемоданчиком своим гостем.
Он представился и поцеловал мне руку. Это был американский агент (псевдоним Роберт Лоуэлл), и он признался, что больше месяца следил за мной, чтобы понять, все ли со мной в порядке, прежде чем устанавливать личный контакт.
— Да уж, неотвязность вашей слежки я, мистер Лоуэлл, до сих пор ощущаю каждым сантиметром кожи. Я думала, у меня начинается мигрень.
Он извинился, ссылаясь на то, что иначе было нельзя, надо же ему было все проверить, иначе его миссия оказалась бы под угрозой. И чтобы я тоже имела хоть какие-нибудь гарантии, он напомнил мне об операции с волками-воинами. Я знала, что в детали операции был посвящен только майор Руйбер, а он эмигрировал сразу после того, как коммунисты убили Яна Масарика.
— Как поживает майор?
— Он получил звание полковника и вдобавок отличное ранчо в Техасе. Кстати, он часто о вас вспоминает и передавал вам горячий привет.
— Хорошо, мистер Лоуэлл, а теперь расскажите о вашем задании.
— Ах да, мое задание. Я уполномочен передать вам послание президента Дуайта Эйзенхауэра, в котором он сообщает чешскому народу, что, хотя Америка и не поддержала Чехию после коммунистического переворота (а наш президент занимал тогда пост начальника генерального штаба американской армии) и не отправила в Прагу ожидаемые здесь элитные части, за что господин президент и приносит свои извинения, но зато теперь в вашу прекрасную страну прибыл самый лучший агент, который обучит чешский народ методам действенного сопротивления тоталитарному репрессивному режиму. Послание я выучил наизусть, потому что не могу иметь при себе компрометирующие письменные материалы.
Когда же я ставила для Роберта Лоуэлла раскладушку, то спросила:
— Вы намерены жить здесь, у меня?
— Да что вы, малышка. Просто вы — первый из моих контактов. Постепенно я установлю связь со всеми хорошими людьми этой маленькой страны.
— Боюсь, что не такая уж она маленькая, — предостерегла я. — Да и я никакая не малышка. И люди здесь не столь уж хороши.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Я хотел только сказать, что не буду жить в вашей квартире, потому что буду жить в… в этой, — и тут он прищелкнул пальцами, — в картошке. — Потом он подумал немного и поправился: — Я хотел сказать — в кормушке! Чешский язык любит еще время от времени сыграть со мной злую шутку. В общем, я подыщу себе какую-нибудь удобную звериную кормушку в лесах рядом с Брно, над плотиной. И она будет пока моей базой. Как видите, я собираюсь вести жизнь классического агента, однако моя миссия гуманна. Поглядите — при мне нет ничего такого, что бы убивало, и убедитесь — я весь проникнут безмерной любовью к людям. А теперь еще одна деталь. Мы с вами должны договориться о пароле на случай экстренной встречи. Вы знаете сказку Джеймса Тарбера о единороге? Неважно. Достаточно будет запомнить из нее только две фразы. Если кто-нибудь скажет вам: «В саду единорог!», то вы ответите: «И он грызет розы».
Но, само собой разумеется, Роберт у нас задержался. На целую неделю. К огромной радости моего сына, который, впрочем, вынужден был делить Роберта со мной (ему — день, мне — ночь).
51) Конец Баруха Спинозы
Вот каким образом (хотя, к сожалению, поздно) я осознала, что мой сын достиг того возраста, когда ему мало стало общения с одним лишь карпом, пускай даже и самым мудрым из всех. Я всегда старалась соблюдать границу между миром моего сына и миром своих возлюбленных. Я не хотела, чтобы моя безудержность, которой я стыдилась, наложила какой-нибудь отпечаток на детство мальчика. Но, наверное, я была слепа, если не замечала, что Мартин давно уже хватал за штанины моих любовников, стоило им только оказаться с ним рядом. А ведь это должно было навести меня на определенные мысли.
Бруно прислал моему сыну карпа, чья кровь была холодной, а глаза безжизненно выпученными. Хотя карп и научил Мартина всему, что знал сам, впихнув в него безумное количество накопленных человечеством знаний — от основ милетской философской школы шестого века до нашей эры и до так называемого «нового детерминизма», то есть детерминизма, порожденного квантовой теорией Планка, о которой как раз тогда спорили в английских и американских университетах, это было не то, что требовалось Мартину. Весь этот необъятный и упорядоченный карпом космос сведений сводился на нет, потому что его не согревали отцовские прикосновения, отцовская рука, которую карп не мог бы протянуть Мартину, даже разорвись он надвое. И тут как по заказу появился Роберт, обученный специалистами из Ассоциации юных христиан и лесными разведчиками Сетона тому, как следует обходиться с подростками. Из всех любовников именно Роберт более всего приблизился к моему представлению об идеальном Мартиновом отце — не считая Бруно, разумеется. И я с радостью наблюдала за тем, как Роберт часами возится с Мартином, иногда даже в ущерб нашим ночным утехам. И чем дальше, тем больше угнетала меня мысль о том, как оскорбится Мартин, когда агент Лоуэлл однажды навсегда отчалит. Но в конце недели они внезапно исчезли оба, и оскорбленной себя почувствовала я.
Сначала я этому просто не могла поверить. Я стояла посреди комнаты Мартина, где о нем напоминали теперь лишь тапочки под кроватью, стояла перед аквариумом, откуда пялился на меня карп, по-коровьи жуя губами и попусту взбаламучивая воду. И нигде никакой записки, ни от Роберта, ни от Мартина. Потом-то я, конечно, вспомнила, как Роберт Лоуэлл объяснял мне, что не имеет права оставлять записки или иные компрометирующие документы.
Я произнесла несколько грубых слов и в приступе бессильной ярости зарезала Баруха Спинозу. Как, разве я вам не говорила, что карпа звали Барух Спиноза? Впрочем, теперь это уже не имеет значения, пускай бы даже его звали Хайдеггер или Людвиг Витгенштейн. Огромная сумма энциклопедических знаний за несколько минут превратилась в трепещущую кровавую слизь. Руки, облепленные чешуей, я медленно, очень медленно вытерла о юбку.
А потом я карпа поджарила и половину съела в тот же вечер, а половину — наутро. И, насытившись карпом, я взяла рюкзак и брезентовую палатку, пошла на трамвайную остановку и поехала к плотине.
Кончалось бабье лето, и кровавые лучи солнца висели, словно белье, над озером, по берегам краснела рябина, а в изумрудной шерсти лесов, окружавших водную гладь, тоже уже появились осенние капли крови, как будто гигантский кабан с отрубленной головой в отчаянном прыжке забрызгал красным лесной балдахин.
52) В саду единорога
Я, господа, рассчитывала провести здесь едва ли не весь остаток отпуска, поскольку понимала, что мне потребуется очень много времени, чтобы тщательно прочесать все эти леса, отражающиеся в зеркале озера. Разумеется, с чего начать, я и понятия не имела. Вот если бы можно было ссыпать лес в сито и потрясти его, чтобы в нем остались только все звериные кормушки и импровизированные игровые площадки, на которых сейчас Роберт Лоуэлл посвящает моего Мартина в тайны крикета! Я стояла там с рюкзаком за плечами и смотрела на озеро, по дну которого семенила когда-то маленькой девочкой рядом с матушкой, пока над нашими головами строились дирижабли. И так со мною всю жизнь. Я вновь и вновь возвращаюсь на те места, на те координаты моей судьбы, что непрерывно вращаются по звездным орбитам, точно в каком-нибудь мобиле Птолемея. В общем, поправила я рюкзак, повернулась спиной к плотине и начала подниматься по лесной тропинке.
Через час я обнаружила наверху высокую сосну, которая точно поджидала меня. Оставив рюкзак у ее корней, я вскарабкалась на самую макушку, но увидела только густую лиственно-хвойную шкуру, укрывавшую все ближние и дальние холмы. Дело казалось совершенно безнадежным.
Естественно, я не рассчитывала отыскать хоть что-то в первые же два дня. Я намеревалась придерживаться определенной системы, невзирая на чутье, которое подсказывало мне, что надо плюнуть на эту немецкую педантичность, унаследованную мною от матушки, и повиноваться голосу сердца, тому истошному крику юродивого, что достался мне от батюшки, вернее сказать, от дедушки и его православных индейских последователей.
Конечно же, я попробовала и то и другое, но сердце, уподобившись спятившей волчице, упорно кружило меня по извилистым тропинкам. Когда же миновал третий день, я впала в панику. Бегая по лесу, я звала Мартина. Но отвечало мне только жалобное эхо.
