Густав Барта - Венгрия за границами Венгрии

В комнате нашего Писателя стоял затхлый запах табака. На столе синим светом горел монитор компьютера. Во всем этом была какая-то демоническая, возвращающая в прошлое сила. Он медлил. Думал про свои длинные периоды, про великую правду, о которой следовало бы написать.

Кому, зачем?

«Всем до лампочки!» — сказал бы друг.

— А что, если он все же прав? — задал Писатель вопрос, который так часто задают поэты, и, вместо ответа, раздвинул шторы, распахнул окно; выключил компьютер, вытащил старую печатную машинку из-под кровати: протер, все проверил, вставил бумагу. И все за несколько секунд.

Для разрядки он глубоко вобрал в легкие ворвавшийся в комнату свежий воздух и сел к пишущей машинке, чтобы написать эту новеллу.

Ева Берницки

Ева Берницки родилась в 1962 г. в закарпатском городе Берегово (венг. Берегсаз), закончила филфак Ужгородского университета. Там же, в Ужгороде, в начале 1990-х гг. появились ее первые публикации: сначала это были небольшие статьи, затем сказки и, наконец, новеллы.

Как пишет о ней венгерский эссеист и критик Бела Бодор, «она предстала перед читателями уже готовым писателем — из „открытий“ последних лет это мало кому удавалось». Первый персональный сборник Евы Берницки «Долгий день продавца яиц» (2004) вышел в будапештском издательстве «Магветё», там же были опубликованы ее первый роман «Младенец без утробы» (2007) и второй сборник новелл «Ключ от крепости» (2010).

Для венгерского читателя мир новелл Берницки — абсурдный, безнадежный, но, в то же время, завораживающий и магический, — в первую очередь, связан с художественными мирами Адама Бодора и Шандора Тара. Одна из особенностей прозы Берницки — ее кинематографичность. Отдельные новеллы больше похожи на сценарии короткометражных фильмов или на видеоработы. Яркие, запоминающиеся образы-«кадры» обладают не только цветом и формой, но, как кажется иногда, даже запахом и вкусом. Постоянное присутствие границы, ее инфернальная власть над людскими судьбами заставляют вспомнить о «Замке» Кафки, а узнаваемые детали закарпатской (современной и советской) жизни — почувствовать реальность происходящего.

Рыбак в сетях

На Медарда[28] зарядил дождь. Так и шел целыми днями. Стоило только высунуться на улицу — небеса тут же обволакивали прохожего мокрой мягкой пеленой. Даже солдата в изношенной серой форме — и того смыло. Смыло демаркационную линию на границе. Размыло сеть с ржавой колючей проволокой по бокам. Рыбак ничего не сказал, молча сдался. Устал? Да нет, не устал, с чего уставать-то. Он и сам не заметил, когда забросил ходить на реку. Думал, ничего у него не получится, ведь его место там, у разбухшей воды, на берегу, где мутные водовороты разодрали на щепы старую иву. Но все равно отправился, вместе со всеми, счастья пытать.

Вопрос всегда один и тот же. Он окутывает стоящих в ожидании затхлым духом, словно вонючим дымом дешевых контрабандных сигарет. Так должно быть. Но потом. Потом, правда, такой толпой не пройдешь. Сидят на скамеечке, никуда не торопятся, человек пять, как минимум. Время тянется медленно. Намеки считывать непросто. Откуда наползает это настроение и с каких пор? Блондинка заранее спланированным движением изгибается вполоборота и хохочет. Стоит ей изогнуться в неожиданном па, идеальные формы тут же призывно обтягиваются белыми брюками. Точно голая стоит, вот бы она нагнулась, да засадить ей на самую выдающуюся часть окорока фиолетовую печать — какую ставят в поездах строгие контролеры, отлично бы смотрелось. Но тут, на шоссе, когда она откидывает голову, ее улыбка в обрамлении волнистых кудрей означает с предельной очевидностью лишь одно: красавица я, не видишь, что ли, дурень. Незадачливый паренек только переступает с ноги на ногу, так и не выяснится до конца, кто он — контролер, гвардеец, пограничник, полицейский или обычный призывник.

Вспоминается вокзал, где уже давно не ходят поезда, и только громкоговоритель, никак его не выключить, продолжает упорно объявлять очередной поезд, которого, на самом деле, нет, и уже больше не будет. Вокзал, где пассажиры давным-давно знают: услышав объявление, нет никакого смысла вскакивать, бежать вдоль несуществующего состава, еще на перроне расталкивая соседей — как это обычно бывало — в борьбе за свободные сидячие места. Люди ждут покорно, терпению их нет предела. А вдруг они и не пассажиры вовсе; может, это самозванцев сюда посадили, как две капли воды похожих на пассажиров. Пусть зрители посмеются, когда недоверчивый новичок из любопытства начнет дергать всех за кончики платков, вроде как нарывается. Следи молча и не удивляйся, почему тот, к кому пристают, не возмущается, не кричит, типа, не трогайте меня. Сидит только в ряд с остальными, качает головой, точно собачка-болванчик — такие обычно ставят в машинах у заднего стекла.

Человек в форме приближается медленно, почти незаметно. Застывает перед автомобилем, стоящим в самом начале очереди, и, как ни странно, начинает общаться с болванчиками, как с живыми людьми: он четко знает — всех, кто ведет себя иначе, следует уничтожить, или, наоборот, лучше их остерегаться. Ты могла бы подробно описать его форму, от пуговки к пуговке, если бы прежнее настроение не улетучилось бы навсегда. Но это не тот человек в форме, о котором хочется писать, потому нет в черном сукне никакого свечения, и этот странный, извращенный порядок не создает гармонию. Алтарь хаоса слеплен кое-как, ты никогда не сможешь угадать, когда он превращается в порядок. Законы и правила рождаются здесь на каждый чих, еще до того, как почтенная путешествующая публика успеет за них проголосовать. Тебе и хотелось бы понять, но думать — хуже всего. Нахождене в подвешенном состоянии между двумя странами медленно, но верно, деморализует условного офицера. Читала об этом, видела где-нибудь? Не важно. Он исчез, потому что стал лишним, время его — прошедшим и чужим. С формы его пообрывали блестящие пуговицы и разобрали все по одной. Когда его полностью раздели, ставшая совсем беззащитной фигура лихо шагнула за пределы этого мира, словно выскочила из окна на седьмом этаже, превратилась в птицу, не оставив после себя ни строчки. Только и осталось после него что глупость, запрятанная в форму — неописуемо серый оловянный солдатик.

Спокойное место, где все всегда успеется. А эти так и сидят на скамейке, свесив ноги, будто и дел у них никаких нет. Закуривают. Те самые сигареты? Ты удивляешься, увидев светофор, который управляет потоком машин, спрашиваешь у одного из серых людей, когда загорится зеленый свет. Никогда, сообщает он с надменной уверенностью. Странно — у него словно рот забит. Настолько он полон тем краем, откуда родом его хозяин, — будто вкус яблок из Сабольча, слив из Сатмара и винограда из Берега, — что это «никогда» туда уже не помещается. Никогда — ты же видишь, как он качается, колышется вокруг тебя, простой земной смертной, и в тебе все сильнее становится уверенность: с этим «никогда» надо как-то договориться.

«Map-гит, Мар-гит-ка», — напевает он и ставит печать, вся лавочка вздрагивает. Женщина даже глазом не ведет. Только сильнее сжимает потертый полиэтиленовый пакет, спрятанный на груди, словно молодость свою пытается провезти в нем, а не завтрашний свой обед. Практически стонет, что так оно и есть. Не просит того, с пузиком, мол, и ты, сынок, скажи, как тебя зовут, чтоб я знала, как обратиться — Шандор или Шани. Про внуков своих вспоминает и еще, не дай бог, там лысый сегодня на границе. Он и обратно завернуть может. Он такой. Но нет, только спрашивает — полностью осознавая свою власть — куда? Старушка с изможденным, морщинистым лицом не говорит на этом языке, точно так же, как и тот, кто ее спрашивает, но вопрос понимает и отвечает — тихо и смиренно. Потому как люди здесь хорошо выучили, что такое страх. Строят собор из крошащегося кирпича добровольно, безо всяких призывов и ожиданий.

Смотри-ка, рыбак уже домой направляется, как делает это в любой день недели примерно в это время. Исключая воскресенья и, иногда, субботы. Ты его хорошо знаешь. Ему не хватает палки, сети и связки рыбы на плече, тугих веревок в жилистых, до сих пор сильных руках, упругих движений и запаха водной глубины, исходящего изо рта и из носа. Только от комаров рыбак не может избавиться, наверняка и сюда за ним прилетели, пусть поглядят, на что он променял свою старую лодчонку, да тишину под ивами. Хорошо еще, что перед ним дожидаются своей очереди пассажиры джипа с британскими номерами — что говорит старик, они не понимают, им можно рассказывать. А он рассказывает так, будто они говорят на одном языке, даже не жестикулирует, так можно упустить детали, а без деталей какой во всем этом смысл. Лучше тогда вообще не говорить, в молчании, в тишине больше созидательной силы. Сидеть целыми днями на берегу и ждать, ждать… а вода, она… Вы себе не представляете, как тяжело ее понять, она и опасная, и переменчивая, и уступчивая, и льстивая, и беспощадная, и капризная, но все равно захватывает человека в плен навек, и, как женщина, дарит жизнь. Молодые англичане делают вид, что слушают, не спрашивают, почему он бросил реку, только подскакивают то раздраженно, то смиряясь с судьбой, машут руками и периодически опрыскивают себя какими-то ароматическими продуктами цивилизации, едкими средствами от насекомых — с тех пор, как дождь перестал, комаров тут действительно много. Пихают себе что-то в рот из пластмассовых коробочек. Коробочка переходит из рук в руки, вдвоем едят из нее ложками. Никогда бы не подумал, что британцы такие. Всей компанией из одной коробочки. Гадость, небось, безвкусная, рыбаку приходит на ум цыплячий корм, давно рыб не кормил. Каким бы этот цыплячий корм противным ни был, все же он благодарен случайным попутчикам. Пока они едят, можно повспоминать, и он рассказывает, как все было раньше. Им хорошо вместе. Им можно: пока стоим — все успеется. Стоящих в очереди обволакивает запах воды — за час, а то и больше очередь из машин так и не продвинулась.