Андрей Шляхов - Скорая помощь. Обычные ужасы и необычная жизнь доктора Данилова
— Забыл передать актив в поликлинику, — улыбнулся Эдик, — и бедная старушка напрасно прождала участкового врача…
— Ничего, — «утешил» Данилов, — посидишь год без премии – будешь умнее и внимательнее.
— Что я узнала! — вклинилась между ними Вера. — Говорят, Надьку уже два раза на допрос вызывали.
— Что так? — Данилов остановился напротив двери, ведущей в раздевалку, и внимательно посмотрел на Веру.
— Говорят, Метастаз дал против нее показания. С того Надька и ходит злая, как черт, и то и дело на людей срывается.
— Что-то не заметил, — Данилов пожал плечами.
— Так вы-то с ней почти не общаетесь.
— Источник надежный? — спросил Старчинский.
— Надежней не бывает.
— Нам прощаться пора… — Старчинский достал из кармана пищащий наладонник.
— Шестьдесят два – двенадцать – вызов! — разнеслось по подстанции. — Двенадцатая бригада – вызов!
Старчинский пожал на прощанье Данилову руку, а Веру чмокнул в щеку.
— Какие, однако, между вами вольности! — заметил Данилов.
— Это разве вольности! — Вера пренебрежительно махнула рукой. — От вольностей дети бывают.
— Большое начинается с малого, — обронил Данилов, скрываясь в раздевалке.
Шкафчиков на подстанции всегда было вполовину меньше, чем сотрудников. Данилов делил свой шкафчик с Саркисяном. Тот был удобным, аккуратным соседом, не набивавшим шкафчик всяким мусором. Не то что Бондарь, за которым его сосед Артем Жгутиков вечно выбрасывал какие-то заплесневевшие или протухшие объедки. Простой и хваткий доктор Бондарь мог стянуть или выпросить на вызове куриную ногу, съесть ее наполовину, а остаток забыть в кармане формы.
Данилов переоделся, накинул на плечо ремень своей сумки и собрался уходить.
— До свидания, Владимир Александрович, — в раздевалку заглянула Елена Сергеевна, сделавшая утренний обход территории железным, неукоснительно соблюдаемым правилом.
— До свидания, Елена Сергеевна, — вежливо отозвался Данилов…
Стоя на троллейбусной остановке, он прокрутил в уме вчерашнюю ситуацию с избитой женщиной, скрывавшейся от розыска, и подумал о том, как бы поступила заведующая, окажись она на его месте. Сдала бы бедняжку, как говорится, «с потрохами» или же повела бы себя подобно Данилову? Почему-то он больше склонялся ко второму варианту, хотя…
— Tempora mutantur et nos mutamur in illis, — незаметно для себя Данилов произнес всплывший из глубин памяти латинский афоризм вслух.
— Что вы сказали? — обернулась к нему пожилая женщина в вязаном зеленом берете, стоявшая на той же остановке.
— Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — перевел Данилов.
— Это точно, — согласилась женщина, — только транспорт как ходил через пень-колоду, так и ходит…
В троллейбусе было пусто – утренний поток народа двигался в других направлениях – до станций метро «Кузьминки» или «Выхино». Ехать до «Рязанского проспекта» хотелось немногим.
Данилов смотрел в окно, и каждый из проплывающих мимо домов был для него не просто домом, а «домом с историей». Вот в этой школе у директрисы часто подскакивает до заоблачных высот давление. В этом доме живет скандальный ветеран Тимошин, способный кого угодно довести до белого каления своими придирками. Данилова с Верой он недавно обвинил в том, что они вместо спирта протерли перед инъекцией его зад ацетоном. В этой башне живет журналист, которому раз в четыре дня проводят гемодиализ. В следующем за башней здании, за свою протяженность прозванному Великой китайской стеной, выездной врач Данилов принял первые в своей жизни роды. Девчонке этой осенью должно исполниться восемь лет, школьница уже. Неужели – целых восемь лет? А казалось – это было только вчера…
От шестнадцатиэтажки у метро «Рязанский проспект», где он получил по голове обрезком трубы, Данилов отвернулся заранее. Куда приятнее было созерцать супермаркет, откуда он госпитализировал в реанимацию сто шестьдесят восьмой больницы охранника, подкошенного осложненным инфарктом. Охранник дважды пытался помереть, но Данилов так и не дал ему этого сделать…
Угол Лоховецкой и Рязанского проспекта. Данилов Улыбнулся, вспомнив мужика, отравившегося бутылкой паленой водки. Он потом написал на Данилова жалобу, читая которую ржала вся подстанция. Суть жалобы заключалась в том, что доктор (по халатности, а как же Иначе!) использовал для промывания желудка не кипяченую, а обычную водопроводную воду. Так оно и было – не в каждом ведь доме найдется запас литров в двадцать – двадцать пять заблаговременно прокипяченной и остуженной воды. Заведующий подстанцией оставил жалобу без последствий.
А в подъезде «сталинского» дома напротив Данилова пытались ограбить наркоманы. Двое доходяг, еле стоящих на ногах, угрожали ему ножом и вообще чувствовали себя крутыми перцами. Данилов отговорился тем, что все наркотики уже успел израсходовать на вызовах и благополучно ушел. Впрочем, ему ничего не стоило выбить нож из дрожащей руки и размазать обоих горе-грабителей по грязной стене подъезда, но Данилов не любил насилия и по мере возможности старался не прибегать к нему.
Троллейбус поднялся на мост, и взору Данилова открылась малая родина – московский район с загадочным названием Карачарово. То ли кого-то когда-то здесь карали за некие злокозненные чары, то ли карали при помощи этих самых чар. Остряк Полянский на полном серьезе утверждал, что жители Карачарова издревле отличались чрезмерным пристрастием к зеленому змию, вследствие чего обычно передвигались на карачках, так как ноги отказывали им служить. Отсюда и пошло название «Карачарово».
Данилов, как и подобает коренному москвичу и истинному патриоту родных мест, придерживался более красивой версии, а Полянскому, как только тот вспоминал про «карачки», по-дружески советовал заткнуться.
Родное Карачарово нравилось Данилову больше всех прочих мест в Москве. Небольшой уютный район, до сих пор сохранивший остатки первозданной патриархальности. На узеньких зеленых улочках, где еще сохранились двухэтажные дома, возведенные после войны пленными немецкими солдатами, царили покой и умиротворение. Данилову с детства казалось, что, отгородившись от мира железнодорожным полотном с одной стороны и эстакадой – с другой, Карачарово живет в своем особом неспешном ритме, убыстряя его в самых, что ни на есть, исключительных случаях.
Глава четырнадцатая
СОТРЯСЕНИЕ ОСНОВ
— Представляете? Берет и сует мне в нагрудный карман полтинник!
— Рублями?
— Естественно! Как сторожу на стоянке. И говорит так, знаете ли, вальяжно: «Держи, братан, на сигареты!»
— А ты чего?
— Достаю его полтинник, добавляю к нему свою десятку и сую ему за резинку треников, да еще от души щелкаю его по пузу и говорю: «А это тебе, братан, на надгробие! Если из дерьма делать, то как раз денег хватит!»
— Алексей Вячеславович, зайдите, пожалуйста, ко мне! — попросила Елена Сергеевна, появляясь в дверях курилки. — Немедленно.
— Иду! — доктор Могила оборвал свой рассказ, сделал одну за другой две жадные затяжки, с сожалением затушил длинный, чуть ли не в полсигареты окурок и, провожаемый ободряющими репликами коллег, пошел в кабинет заведующей.
— Садитесь, Алексей Вячеславович, — новая заведующая, в отличие от Тюленькова, не любила, чтобы подчиненные стояли перед ней в позе провинившихся детей. — Скажите, пожалуйста, неужели вам мало одной жалобы за месяц? Зачем нарываться снова?
— Да не обзывал я вашего полкаша «трехзвездочньм холуем»! — воскликнул Могила. — Сколько можно!
— Он скорее ваш, чем мой, — спокойно поправила Елена Сергеевна. — Ведь это вы были у него на вызове.
— К сожалению! — Могила надулся и демонстративно уставился в окно.
— Учитывая неопределенность ситуации, я не стала объявлять вам выговор, хотя наверху мое решение не встретило понимания, а ограничилась беседой, во время которой вы утверждали, что с больными всегда ведете себя корректно. Было такое?
— Было! — кивнул Могила.
— И как же с этим вашим утверждением вяжется ваш же рассказ, который я только что слышала?
— На оскорбление надо отвечать оскорблением!
— Да, да, конечно – око за око, зуб за зуб, — поддакнула Елена Сергеевна. — Вам сколько лет, Алексей Вячеславович?
— Сорок один.
— А мне показалось, что четырнадцать…
— Но поставьте себя на мое место, Елена Сергеевна! — Могила возбужденно замахал руками. — Какой-то хмырь позволил себе таким вот царственным жестом оскорбить меня…
— Вас оскорбил сам поступок или сумма? — уточнила Елена Сергеевна.
— И то, и другое! — вырвалось у Могилы. — То есть конечно же поступок!
— А нельзя было просто отказаться?
— Можно, но тогда у меня на душе остался бы осадок, — Могила перестал жестикулировать и понизил голос: – А так – я поставил хама на место.
