Богомил Райнов - Странное это ремесло
Гости были очарованы или потрясены, что, в конечном счете, одно и то же. Все, кроме хозяйки дома, которая воспользовалась случайной паузой, чтобы скептически произнести:
— Вот таковы мы, французы: половину своей жизни тратим на то, чтобы расшатать здоровье алкоголем, а оставшуюся половину лечимся минеральными водами… Весь день вливаем в себя кофе, а вечером глотаем снотворное.
Наше знакомство с профессором состоялось не в связи с коллекционерством, а в силу моих служебных обязанностей. Поскольку надо было их выполнять, а без людей при этом не обойтись, мне приходилось делать то, чего я раньше никогда не делал: завязывать разнообразные знакомства. Первое время я основательно робел. Мне казалось, что завязывание знакомств требует особых способностей. Позже я понял, что это прежде всего дело техники.
То были годы, когда люди, которые изобрели термин «железный занавес», создали железный занавес и на практике, желая поставить нас в положение полной изоляции. Требовалось много усилий, чтобы обеспечить публикацию на страницах французской печати материалов, посвященных нашей культуре; чтобы болгарские книги издавались на французском языке; чтобы на экранах демонстрировались наши фильмы, распространялись пластинки с нашей музыкой; чтобы организовывались гастроли наших артистов и музыкантов и хотя бы в больших энциклопедиях помещались объективные сведения о нашей стране и, наконец, чтобы сами французы стали интересоваться нами и писать о нас. Решение всех этих и многих других задач неизменно упиралось в конкретных людей.
Коллекционирование знакомств и связей было схоже с другими видами коллекционерства, но и существенно отличалось от них. Важно было повсюду завязать знакомства с деловыми, авторитетными людьми, которые могли при случае оказаться полезными. Совершенно бессмысленно было расширять эту «коллекцию» до бесконечности и оценивать ее количеством единиц. Однако и чрезмерно сужать круг знакомств также не следовало, потому что никогда не знаешь, не окажется ли крайне нужным человек, от которого в данную минуту тебе нет никакого прока.
Мои связи постепенно распространялись на самые различные сферы: издательские фирмы, культурные учреждения, театры, Опера, концертные агентства, музеи, кинематограф, редакции газет и журналов, не говоря уж о писателях и художниках, к которым у меня был и чисто личный интерес. Именно одно из таких знакомств дало мне возможность узнать поближе человека, который был и остается для меня примером истинного коллекционера.
В Париже существовало издательство «Манюэль Брюкер», которое специализировалось на выпуске небольших, но очень дорогих монографий о знаменитых художниках-графиках. Это были изысканнейшие альбомы, выпускавшиеся тиражом не выше 250 экземпляров, нумерованные, которые пользовались у ценителей большим спросом, так как каждый альбом включал в себя несколько оригинальных гравюр соответствующего художника. Отбор авторов был чрезвычайно строг. В этой серии вышли монографии о таких художниках, как Марке, Паскен, Боннар, Дюффи, Вламинк, Дерен.
Установив связь с Брюкером, я предложил ему издать альбом с работами Илии Бешкова, так как считаю Бешкова рисовальщиком не просто мирового, а высочайшего мирового уровня. Не знаю, насколько хорошо Брюкер, врач по профессии, разбирался в медицине, но в издательском деле и книготорговле он, как я сразу понял, разбирался прекрасно. Он объяснил мне — любезно, но и достаточно категорически, — что незнакомый автор, как бы он ни был хорош сам по себе, не может рассчитывать в Париже на успех, что даже кое-кто из знаменитостей давно ожидает очереди, чтобы выйти в его библиотеке, и что вообще он ничего не может обещать, по крайней мере, на ближайшие три года. Тем не менее, поскольку я уже пришел и мой портфель свидетельствовал о том, что пришел я не с пустыми руками, Брюкер выразил желание посмотреть какие-нибудь работы «моего художника». Я вынул папку с двумя десятками фотографий и положил перед ним на стол. И то, чего не сумел сделать я, сделал Бешков.
Брюкер раскрыл папку с привычным скептицизмом человека, знающего, что гении на каждом шагу не попадаются. Но уже через полминуты я услышал, как он вполголоса, словно обращаясь не ко мне, а к самому себе, бормочет:
— О, да это изумительно… А этот эскиз?.. Нет, он и вправду исключительный рисовальщик… Хорошо, — произнес под конец Брюкер, снова переходя на деловой тон. — Я его издам. Но мне нужны сами рисунки, а также пять оригинальных литографий или офортов. Как вы знаете, в каждом нашем альбоме содержится по пять графических оригиналов. Надеюсь, у вашего Бешкова такие работы тоже есть.
— К сожалению, нет. Но полагаю, что он согласится что-нибудь сделать специально для этого издания.
— В таком случае пусть даст рисунки на литографской бумаге. Мы перенесем их на камень, и все будут довольны — и он, и вы, и моя клиентура.
Но едва окончились затруднения с издателем, как начались трудности с Бешковым. Он никогда не делал литографий и не желал, чтобы Париж судил о нем по экспериментальным работам. Напрасно убеждал я его, что он может работать на литографской бумаге с такой же свободой, как и на обычной. Только летом, в один из моих приездов в Софию, удалось мне уговорить его приняться за эти рисунки.
— Хорошо, попробую. Пришли мне бумаги, угля и литографских чернил, а там уж что получится…
Увы, ничего не получилось, потому что ему суждено было уйти из жизни прежде, чем он взялся за эти литографии. Я позвонил Брюкеру, сообщил о кончине Бешкова и спросил, нельзя ли все же что-то сделать.
— Можно, — ответил Брюкер, подумав. — Мы напечатаем его рисунки как гравюры, разумеется, не указывая, что это подлинники. Так будет и эффективно, и честно.
Так и было сделано.
Брюкер занимал особняк в одном из тихих, респектабельных кварталов, и у него в доме, в отличие от хаоса, царившего у месье Лабери, все было в образцовом порядке — и светлый холл, из которого широкая стеклянная дверь вела в небольшой сад, и комнаты, прилегающие к холлу, и лестница наверх, и кабинет. И всюду висели рисунки известных мастеров. То была лишь малая часть его коллекции. Большая часть хранилась в тщательно подобранных папках. И все же, когда я говорю о человеке, который был в моих глазах эталоном истинного коллекционера, я имею в виду не этого издателя-врача.
— Мы включим в альбом очерк жизни и творчества художника и короткое предисловие, — сказал мне Брюкер. — Очерк напишете вы. А предисловие должен написать человек с достаточно громким именем, которое будет для читателя гарантией высоких достоинств издания. Так что извольте такого найти.
— Жорж Бессон, — предложил я.
— Прекрасно. Это, быть может, наиболее авторитетный из наших критиков.
Но поговорите с ним сами, мне он, скорее всего, откажет, как отказывал уже не раз.
С Бессоном нас знакомили, но я не был уверен, что он узнает меня, мы всего однажды обменялись несколькими словами на каком-то приеме. Как бы то ни было, я послал ему письмецо с просьбой принять меня и уже на следующий день получил приглашение приехать к нему домой.
— У вас тут настоящий музей! — воскликнул я, когда вошел в уютную, хотя не такую уж богатую квартиру.
Богатство было здесь не в обстановке, а в том, что украшало стены.
— Вы мне льстите. — Бессон слегка улыбнулся.
— Льщу? Да ведь все это вещи, которых теперь вообще не найти…
— Преимущество возраста… — с прежним добродушием улыбнулся хозяин.
— Одно время у торговцев можно было легко все это найти, и должен вам сказать, что хороших картин было больше, неизмеримо больше, чем покупателей.
Заметив, что я не свожу глаз с висевших на стенах полотен, он предложил:
— Да вы пройдитесь, пройдитесь по комнатам… раз моя скромная коллекция вас заинтересовала…
«Скромная коллекция»… У него были три работы Ренуара, пять — Боннара, несколько — Марке, пейзаж Ионгкинда, один интерьер Матисса и по крайней мере три дюжины других картин, все до одной — кисти больших мастеров. Но наибольшее впечатление на меня произвел отбор: здесь не было ни одной средней или посредственной вещи, какие встречаются даже в творчестве крупных художников. Все было отобрано сообразно с тонким и взыскательным вкусом коллекционера.
Высказав это не из желания польстить хозяину, а потому, что я искренне так думал, я добавил:
— К счастью, помимо вкуса вы располагали и соответствующими средствами…
— Без сомнения. Только не думайте, что они были бог весть как велики или что я доводил себя до разорения. Вот, взгляните на эту молодую даму Ренуара. Это портрет моей жены — в свое время она, как видите, была довольно хороша собой. Я попросил Ренуара написать ее портрет, а когда он закончил, спросил о цене. «Заплатите мне три или, лучше, две тысячи, ведь сколько я с вас ни возьму, все равно вы когда-нибудь подумаете, что я вас ограбил», — ответил Ренуар. Разумеется, это был всего лишь жест с его стороны, к тому времени он уже давно был знаменит и популярен. Но зато Марке, Матисс и многие другие отличные живописцы отдавали свои работы по очень скромной цене…
