Александр Проханов - Скорость тьмы
— Мама и папа очень любили друг друга. Красивые, статные, с приветливыми чудными лицами. Сколько их помню, они всегда были нежны друг с другом. Отец мимолетно касался душистых маминых волос, а мама разглаживала ворот отцовской рубахи своей белой мягкой рукой. У нас в квартире был своего рода салон. Собирались гости, — представители французских фирм, военные, журналисты. Бывали приемы. Мама была их украшением, — ее дивной красоты платье, изысканная прическа, тончайшие духи. Французы звали ее «русской богиней». Пока она занимала гостей рассказами о русском театре, о русской живописи, папа уединялся с кем-нибудь из влиятельных французов в своем кабинете, вел какие-то важные переговоры. Иногда меня просили спеть, и я пела под гитару французские шансоны, русские жестокие романсы, и всем это очень нравилось. Мы часто путешествовали втроем на автомобиле по Франции, посещали старинные замки, любовались дивными пейзажами в долине Луары, или суровым побережьем Нормандии.
Это были самые счастливые годы, я жила, окруженная их любовью, которая защищала меня от внешних напастей, угроз. Мир казался мне драгоценным витражом, таким как в Соборе Парижской Богоматери. Свет падает сквозь разноцветные стекла, и ты стоишь в этом радужно сиянии, как в прозрачных одеждах, окруженная небесными силами.
Однажды мы путешествовали на юге, в окрестностях Ниццы. Папа вел машину по серпантину, а мама начала рассказывать мне смешную историю про то, как перепутала телефоны своих знакомых, и какая путаница вышла из ее разговора. Из-за поворота выскочил огромный красный грузовик с хромированным радиатором и ударил в нашу машину. Мама и папа погибли на месте. Я долго лежала в больнице. Помню этот ужасный, нарастающий визг тормозов, стальные налетающие клыки радиатора и удар, в котором распался весь мой солнечный прежний мир, и открылась черная бездна, откуда хлынули жуткие силы тьмы, поглотившие маму, папу, меня. Я была в этой тьме несколько недель. Не хочу говорить, что я видела, куда уносила меня эта тьма, какой истинный образ мира мне открылся. Из этой тьмы я вернулась иным человеком…
Он видел, как изменилось и побледнело ее лицо. Глаза расширились, округлились, полные слезного ужаса. Кончики губ болезненно опустились и задрожали. На белой шее сильнее забился голубой родничок. В голосе появился глухой рыдающий звук. Ратников ощутил ее ужас, увидел, как вылетает красный, с блестящими конструкциями грузовик, дымит колесами, пересекает белую осевую линию. Врывается блеском, ударом и грохотом в ее глаза, в ее ужаснувшееся сознанье. Черный вихрь выхватывает ее из солнечного дня и уносит в раскрывшуюся бездну. Он не может ее защитить, не может последовать за ней в эту «черную дыру», лишь мечется на обугленной кромке, как на краю бездонного кратера, откуда валит тьма.
— Когда я вышла из клиники, одна, без родителей, с помутненным сознанием, с ночными кошмарами, я не знала, как жить. Бросила Сорбонну. Не стала возвращаться в Москву, где в то время начинались все эти жуткие события, эта наша русская смута. Уж не помню, кто меня надоумил, но я решила петь под гитару, сначала в каком-то захудалом кабачке, потом в ресторане на окраине Парижа, потом в третьестепенном кабаре, где имела успех. Зарабатывала деньги, сошлась с парижской богемой. Там познакомилась с молодым архитектором, который участвовал в проектировании отелей на Красном море и в Эмиратах. Он был талантлив, успешен, любил меня. Возил по африканским и азиатским курортам, я повидала вместе с ним Мальдивы и Рио-де-Жанейро, Бангкок и Сингапур. Эти богемные ночи в кабаре, эти метанья по миру заглушали мои кошмары, заслоняли от тьмы, которая продолжала меня преследовать…
Он старался увидеть ее в аметистовом пятне света, с обнаженными плечами, с гитарой. Ее огненно-красный, в помаде, рот, ее голая рука, хватающая пригоршню струн. В сизом дыму мужские, возбужденные лица. Чей-то жадный, молодой, озирающий ее взгляд. Шумящий, из пены и блеска, рулон прибоя захватывает ее и несет в океан, и в этом ворохе солнца, воды и блеска кто-то обнимает ее, целует в грудь, ласкает под водой ее прелестное скользящее тело, и они выбредают на белые раскаленные пески, неся в руках две перламутровые раковины.
— Мои дни были наполнены встречами, развлечениями, поездками, а ночью ко мне подбирались кошмары. Снились папа и мама. Будто они находятся в черной безвоздушной пустоте, переворачиваются, как космонавты, хватаются друг за друга руками, а их перевертывает, крутит, несет, и они умоляют меня, беззвучно кричат, просят, чтобы я их спасла. Я боялась ночей, проводила их в кабаре, в богемных компаниях, и одному Богу известно, что я творила.
Однажды случайно забрела в маленький букинистический магазинчик и среди ветхих книг и безнадежно устаревших справочников нашла дореволюционный журнал: «Русская провинция». И там рассказ о Молоде. Чудесные фотографии домов и улиц, усадеб и монастырей. Послушницы косят высокую, по пояс траву. Дощатые барки с хлебом плывут под парусами. Почтенные земцы с купеческими бородами и дворянскими усами открывают богоугодное заведение. Архиерей освящает новую пожарную каланчу. Я перелистывала журнал и вдруг поняла, что должна немедленно вернуться в Россию, приехать в эти места, где воды покрыли мою прародину, где когда-то шумели дубравы, колосились хлеба, жили счастливые люди, и их всех поглотила тьма. В этой тьме пропали папа и мама, и я должна вернуться в Молоду и их всех воскресить. Это напоминало голос, прозвучавший с неба. Грозный приказ ангела. Может быть, то же самое испытывала Жанна Д’Арк, когда слышала голоса. Я преисполнилась веры, что совершу воскрешение, что мне даны для этого силы. Я не простилась с моими друзьями, не повидалась с моим женихом, и вернулась в Россию, в Рябинск. Поступила в музей, где изучаю историю Молоды, готовлю ее воскрешение…
Ольга Дмитриевна умолкла, глядя на Ратникова неуверенно и тревожно, словно опасалась, не отпугнула ли его своей исповедью и своими признаниями, ни показалась ли потерявшей разум кликушей. Но он продолжал ее слушать. Хотел угадать ее состояния. Больше узнать о ней, постичь ее мечту, стать соучастником ее замысла, ее поэтической, невыполнимой фантазии, в котором она искала для себя утоления. Недоступность мечты и невыполнимость фантазии не отпугивали, а влекли. Разве и он, Ратников, не был мечтателем? Не стремился одолеть наступление тьмы, преобразить гибнущий мир, внести в бессмысленное бытие осмысленную волю и дерзкую мысль? Подвигнуть сонный безвольный народ к великой работе и творчеству?
— Как воскресить Молоду? Как поднять русскую Атлантиду? — он побуждал ее продолжить рассказ, слыша слабые звоны воды, глядя на солнечную, залетевшую в каюту рябь. Катер качался, сносимый ветром, медленно поворачивался. Ее лицо обращалось к солнцу и снова погружалось в голубоватую тень. Кругом скользили лучи, летели далекие птицы, плескались невидимые рыбы, и голова его сладко кружилась.
— Еще не знаю, как воскресить Молоду. Знаю, что в нашу русскую жизнь ведут два коридора. Один соединяет Россию с областью светлого Рая, а другой с областью тьмы. Из одного в Россию несутся лучи света, а из другого лучи тьмы. Эти сосуды пронизывают все русское время, каждое правление и царствование, каждую русскую душу. И мою, и вашу, и самого последнего злодея, и самого высокого подвижника. В райских лучах возникают русские святые и герои, строятся дивные храмы, пишутся божественные книги. Когда эти лучи озаряют Россию, мы одерживаем великие победы, создаем великое государство, достигаем вершин познания и творчества. Но потом растворяются двери тьмы, и начинает дуть черный ветер, влетают черные лучи, и все превращается в хаос. Брат убивает брата, рушатся храмы, горят книги, являются на престолах злодеи. Россия уходит в пучину, как ушла Молода…
Она говорила убежденно и страстно, словно вывела закон русской вселенной, в которой скорость света соперничает со скоростью тьмы, добро находится в вечном столкновении со злом, а периоды райского цветения сменяются временами адской беды. Смысл ее слов был менее важен, чем звук голоса, в котором его волновали оттенки печали и радости, притаившегося горя и тайного ликования. Этот волнистый, с неожиданными переливами голос напоминал колыханье воды, которая в каждом всплеске была то голубой, то розовой, отливала то синевой, словно воронье крыло, то серебром, как рыбий плавник. Этот струящийся голос завораживал его, очаровывал своей женственностью и красотой. Он находился во власти ее пленительного разноцветного голоса.
— Я уверена, можно запечатать ворота тьмы и распахнуть врата света. Усилием души исправить какой-то малый неверный знак в формуле русской жизни, но для этого надо увидеть всю эту формулу целиком, во всей ее сложности и полноте. Или молитвенным усилием запечатать скважину тьмы и тем самым перекрыть доступ тьмы в русскую жизнь, оставить в ней место только свету. Или совершить жертвенный поступок, огненное деяние, после которого врата тьмы навсегда замкнутся, и в России восторжествует один только свет. Я не знаю, какой поступок и в чем заключается жертва. Но я жду, что мне это откроется…
