Леонид Сергеев - Летние сумерки
Около деревни мы подобрали трясогузку с переломанной лапой. Дома дед перевязал птицу, и она стала жить на террасе… в бабкином букете цветов. Трясогузка мелодично пищала и смешно ловила мух: увидит, муха кружит над букетом, спрячется за головки цветов, но только муха присядет — раз! И схватит. Несколько дней птаха жила в букете, потом улетела.
По вечерам за самоваром дед вспоминал прошлое, но никогда не говорил о только что закончившейся войне и о своих погибших сыновьях, лишь мельком посматривал на стену, где в овальной рамке висели их портреты, и тут же отворачивался.
Я уверен, дед сознательно обходил эту тему, чтобы не расстраивать бабку, а может быть, и сам боялся сломаться. Я слушал деда внимательно, но его воспоминания казались мне всего-навсего грустными полуреальными картинами. Только теперь я понимаю, что прошлое не только грусть, но и невероятная ценность. И еще, сейчас для меня те вечерние чаепития — символ домашнего очага, уюта и покоя. Передо мной так и стоит раскаленная печь, потрескивающие дрова, кипящий самовар, тикающие ходики, мурлыкающий Васька, вяжущая на стуле бабка, прислонившая свои распухшие венозные ноги к лежащей на полу Кукле — бабка использовала собаку как грелку, — и наконец дед, прихлебывающий чай, отдувающийся, немного смущенный тем, что все не решится рассказать о самом главном в своей жизни — о сыновьях.
К концу моего пребывания у деда я сильно привязался ко всем его животным и со всеми у меня установились самые теплые отношения, только к сердцу петуха я так и не смог подобрать ключ. С первого дня петух оставался для меня загадочным созданием. По несколько раз в день он вставал на носки и задрав глотку изо всей мочи голосил, при этом так неистово хлопал крыльями, что казалось, еще немного — взлетит и исчезнет в небе. Но пропев песню, петух снова начинал топтаться на месте и что-то стыдливо бормотать.
Вначале я был уверен, что петух просто-напросто издевается надо мной, что он отличный летун, но, принимая меня за чужого, не хочет прилюдно показывать свое мастерство — я был для него не тот зритель — всего-навсего безмозглый горожанин. Но вскоре я заметил, что петух и без меня проделывает те же показные трюки. Тогда я всерьез задумался — умеет он летать или нет? Этот вопрос мучил меня несколько дней.
Наконец, втайне от деда я поймал петуха, залез с ним на сарай и подкинул птицу в воздух. Петух неумело захлопал крыльями и шлепнулся в центре сада. Когда я подбежал, около него уже толпились цесарки, они взволнованно кудахтали и укоризненно посматривали в мою сторону. Тут же подбежала Кукла, прорычала что-то, не больно покусала меня за штанину, как бы напоминая про определенную систему запретов в саду, и чихнув отошла. К счастью, петух быстро отдышался и когда дед появился в саду, он уже как ни в чем не бывало вышагивал среди кур.
И еще одно существо казалось мне таинственным. По утрам в сад прилетала необыкновенно красивая бабочка; некоторое время, расцвечивая воздух, она летала меж деревьев, потом усаживалась на какой-нибудь цветок и замирала. Несколько раз я подкрадывался к ней и разглядывал тончайшие чешуйки рисунка на подрагивающих крылышках, покрытое волосками брюшко, длинные антенны-усики. Я все удивлялся: «Какой же волшебник мог создать такое чудо?»
Бабочка не боялась меня, даже наоборот — подставляла себя для обозрения, точно была уверена, что занимает в этом мире особое, возвышенное и неприкосновенное место. Со временем она настолько привыкла ко мне, что подлетала и садилась мне на руку, как бы одаривая своим присутствием.
Целый день бабочка беззаботно порхала над цветами, прямо-таки излучая безоблачное счастье: в ее времяпровождении была какая-то одухотворенность, отстраненность от повседневных мелочных забот, этакий гимн самому существованию на земле. Бабочка казалась мне безмятежной красоткой, уверенной, что она создана только для того, чтобы любить и быть любимой.
Но однажды я вернулся с рыбалки и повесил кукан с двумя пескарями в холодке за террасой. Потом заработался с дедом и забыл о рыбешках; вспомнил о них только через несколько дней, заглянул за террасу, а на кукане сидит моя бабочка и лакомится протухшей рыбой. Красавица сразу померкла и стала уродиной. Оказалось, в природе все уравновешено, одно всегда за счет другого: напыщенный петух не умел летать и ему явно не хватало ума, невзрачная Кукла, наоборот, отличалась редкой сообразительностью и безупречным поведением, красавица бабочка обнаружила ужасный вкус, кровожадные наклонности.
Зоосад деда был первым зверинцем, который я увидел. Он совершил переворот в моих взглядах на связь между всем живым на земле. С того момента я полюбил даже крыс, лягушек и змей, к которым раньше относился с неприязнью. Я притаскивал домой выпавших из гнезда птенцов, бездомных собак и кошек, собирал на дорогах жуков и червей и относил их в сторону, чтобы не раздавили.
…Много позже, когда мы из нашего городка переехали в Казань, я побывал в настоящем зоопарке. Помню, был летний знойный день, и звери в клетках изнывали от жары, тяжело дышали и жались к теневым прохладным углам. Особенно доставалось белому медведю: он стоял в тесной клетке и из стороны в сторону качал головой. Взгляд у него был мутный, отсутствующий. Какой-то мальчишка бросил в его клетку кусок мороженого. Медведь нагнулся, лизнул расплывающееся пятно, на минуту перестал раскачиваться и в его глазах появились какие-то искорки, но они быстро потухли, и белая голова снова закачалась, точно большой маятник… И мне сразу вспомнился сад деда: березы, заросший пруд и гуляющие среди трав животные.
Блондинка
— Судьба красавицы незавидна, природа просто так ничего не дает, — говорила Ане соседка. — Красавица чуть ли не с детства знает, что отличается от подруг и слишком много вертится перед зеркалом. Ну, а потом парни балуют ее вниманием. Устоять от соблазнов трудно, вот и получается, что жизнь красавицы — сплошные увлечения, и семья не складывается. Бог наградил ее внешностью, но заставил потратить всю жизнь на увлечения, нагуляться всласть и остаться ни с чем… А парни глупые. Сколько хороших девушек, а они бегают за этими пустышками. Гоняются за красотой, а красивая жена — всегда чужая. Эта твоя манекенка Рита — распутница и барахольщица, вот кто. Ей все равно кого обнимать, были б у мужчины деньги. Она еще в школе была ветреная, ее и звали «капризная очаровашка»… Но, скажу тебе, семейная жизнь у обыкновенных девушек более удачлива. У девушек обычной, не броской внешности, но добрых, порядочных… У тебя все будет хорошо, вот увидишь. Ты девушка приличная, работящая, не то, что твоя беспутная Рита…
— Не знаю, — пожимала плечами Аня, а про себя думала: «Все равно лучше быть красивой, чем такой, как я — ни то ни се. Кому нужна моя порядочность? Парни прежде всего смотрят на внешность, а уж потом в душу… Да и можно быть и красивой, и порядочной. Ерунда все это!».
Глядя на Риту, Аня открыто завидовала подруге; завидовала ее прямо-таки точеной фигуре и желто-белым волосам, и овалу лица, и тонкому носу с резкими, подрагивающими крыльями, и миндалевидным глазам; завидовала модным одеждам Риты и ее умению их носить — бедра вперед, как и подобает манекенщице. Завидовала тому, как Рита со всеми держится, свободно, легко, уверенно, точно давно имеет пропуск в счастливое будущее.
Рита действительно была необыкновенной девушкой, в том смысле, что жила среди бесполезной красоты, рассчитанной только на внешний эффект, без высокой морали, с одной потребительской психологией — что можно взять от мужчины? Она как бы торговала собой и с откровенным цинизмом заявляла Ане:
— Мне легче переспать с мужчиной, чем его поцеловать. Чтоб целовать, надо любить.
Ее заветной целью было выйти замуж за иностранца, «желательно за миллионера-штатника», вот только английский язык никак не могла осилить, хотя и принималась за него не раз.
Комната Риты представляла собой музей косметики на фоне фотографий суперменов, все ее разговоры сводились к одежде, вещам, «перспективным» молодым людям, мужчинам «с положением», анекдотам с сексуальным уклоном. Она носила слишком короткие юбки и полупрозрачные кофты — только и думала, как бы поменьше на себя надеть, при каждом удобном случае оголялась и вообще надевала одежду только для приличия, а так с удовольствием ходила бы по улицам голой. И с не меньшим удовольствием жила бы в стеклянном доме, вся на виду.
— Мне есть, что показать, — говорила.
Эта грешница носила крестик — ради моды, хотя и понятия не имела о религии, закончила среднюю школу, но за все время учебы прочитала не больше трех книг, и те про эротику. Она неестественно сидела, показывая себя — принимала «благородные позы», чтобы привлечь внимание, не говорила, а произносила слова, и со стороны производила впечатление живой куклы, искусственно красивой до неприличия, подавляющей своей красотой, но кто бы на нее ни смотрел, непременно вздыхал:
