Владимир Рыбаков - Тавро
— Ну что, что такое? Ну?
Мальцев опешил. Ощущение беспомощности, от которого он успел отвыкнуть за несколько минут, возвращалось. В этом было повинно выражение «человек в штатском». Оно всегда для него означало злую волю при полной безнаказанности. Когда говорили: «Да был… в штатском» — означало, что дело нешуточное и, быть может, не закончится мелкими неприятностями, а — пропиской в клеточку. От человека, к которому приходил другой человек… в штатском — привычно отступали и отступались, без шараханий — так, как это делают со смертельно раненными товарищами.
Ощущение побарахталось в Мальцеве, не нашло себе места и ушло в прошлое. Мальцеву быстро захотелось сказать усталому человеку: «Ты чего, папаша, в три смены работаешь? Пошел бы домой, жена пельмени сделает, а?»
Человек в штатском сказал, вяло и скучая:
— Что это за пидар?
Мальцев не обиделся и даже не удивился мысли, что мог бы, почему же нет, оскорбиться. Но желания не было драть глотку — ему больше всего в эту минуту хотелось пива. Он мечтал о нем, пенистом и густом, пока подчиненный докладывал начальнику о происшедшем.
— Садитесь.
«Штатский» смотрел на Мальцева приветливо и не без смущения. «Чиновник, да еще из органов, а не потерял в себе человека», — подумал с уважением Мальцев.
— Я, конечно, хотел бы, чтоб нас избавили таким образом от всех сволочей… но ведь тогда все больницы были бы переполнены. Да и вам в другой раз может не повезти. Так что будьте осторожны. Я не знаю, как у вас там в СССР такие дела обстоят, но здесь вам повезло, что были свидетели и что они высказались в вашу пользу. Бывает и по-другому.
«Если бы ты знал, папаша, как у нас бывает. Трояк бы дали запросто, со свидетелями или без. Если б ты знал, что у нас и сидеть-то не грешно… от сумы да от тюрьмы…».
Он ответил:
— У вас демократия, а у нас ее нет.
Тот усмехнулся. На его лице без резких черт изобразилось расплывчатое презрение, будто привычка презирать привычно устала:
— Не демократия, а дерьмократия.
«Ты смотри! Он как будто нашим лягавым завидует. А что, добрый-добрый, а дай волю — слопает и подумает, что так и должно. А вот нету у тебя свободы мою свободу сожрать. Хорошо».
— Слушайте, у вас нет пива? Дайте пива!
Лицо полицейского в штатском обострилось, глаза расширились, покрытые алкогольным загаром щеки побуровели:
— Что!? Искалечил человека, нарушил общественное спокойствие в общественном месте… посадил человека в больницу… Законы есть! Они для всех! Пива! Да у тебя, я вижу, дикое хамство. Знаешь что, подпиши вот тут и проваливай, пока я не передумал. Вот это да! Если иностранцы будут себе такое позволять!
На улице Мальцев, нагло посмотрев на осеннее предутро, на его нищую белизну, пошел искать кафе с немецким пивом.
Опохмелка делала усталость легкой, желание спать — приятным, уверенность в себе — железной.
К Министерству обороны Мальцев подошел с самым что ни на есть здоровым оптимизмом. Ему вспомнился полицейский. «Чиновник всегда думает, что из-за слабости его полномочий страна идет к анархии. Вчера вот они, если б могли, врезали бы на всю катушку. Хоть для самоутверждения. Да-с, мусью, сила этой страны в слабости ее исполнительной власти… не надо, конечно, ничего преувеличивать, но факт есть факт — именно их слабость позволяет им оставаться людьми на подобной работе».
Раньше он говорил «я имею право» с недоверием, теперь это казалось ему странным. «Я свои права знаю» — не было, как раньше, весьма эфемерным способом самозащиты и самовнушения, а спокойным утверждением законности. Мальцев уже начинал понимать самодовольный возглас алкоголика, узнавшего, что красное вино подорожало: «Не буду больше за Него голосовать!»
Он долго ждал в одном помещении, затем в другом. «Все военкоматы одинаковы». Наконец, его ввели в кабинет к скучно сидящему за столом молодому офицеру.
— Я должен вам объявить, что вы дезертир и что как таковой будете судимы военным трибуналом.
Мальцев остолбенел и глупо раскрыл рот. Когда он вернулся в Ярославль после демобилизации, военком, старый знакомый, сказал: «Вернулся, значит. Контрик, мать твою. Да еще с лыками. Так. Не добили тебя. Жаль. Ничего, мы доконаем. Не думай, что вы все будете с советской властью вот так вечно играть. Поверь, тебя еще трибунал приголубит. Даю слово настоящего коммуниста». «Неужто Филиппенко, мой милый полковничек, который, должно быть, локти кусал, когда узнал, что меня надо с учета снимать, вот так взял да и влез в шкуру этого французика. Прямо родственная душа! Только зубы коротки».
— Послушайте…
— Мне нечего слушать!
В Мальцеве не было и капли опасения. Изумление сменилось возмущением.
— Как? Вы должны все-таки объяснить мне, в чем дело. Я имею право знать!
«Вот так и никаких гвоздей!» Мальцев был рад за себя. Все у него вышло естественно. Тайный голос не шептал ему трудно выговариваемых слов.
— Да, имеете. Вы жили за границей, но как только вам пришла повестка, вы должны были немедленно вернуться во Францию и отслужить, как все. Вы этого не сделали, на основании чего являетесь дезертиром. Много вас таких… смотался, а другие расхлебывай.
Мальцев посмотрел на офицерика, будто тот дружественно предлагал ему застрелиться.
— Что? Да вы хоть понимаете, что говорите? Вы знаете, где я был?
— Это меня не касается.
— В Советском Союзе. Не в Англии, не в Канаде и даже не в республике Берег Слоновой Кости. Да я даже не знал, что я француз.
Взгляд офицера забегал, но он храбро повторил:
— Это меня не касается.
Тут Мальцев разошелся:
— Потому что вы чиновник, а не солдат. Это вам так не пройдет. Я свое отслужил. Я требую разговора с вашим начальником. Немедленно! Это вам так не пройдет. Нет, да вы посмотрите, что говорит этот человек! Вы что, может быть, хотели, чтобы я из Москвы приехал в Париж, отслужил и затем вернулся в Москву? А? Вы что, не знаете, что такое Советский Союз? Вам что, рисунок сделать?!
«Он думает, что человек, которого хотят отдать под суд и который себя так ведет, явно чувствует за собой какую-то силу. И он решил не связываться, чем черт не шутит. Отступит. Извинится».
Но офицер покраснел от ярости:
— Это не мне, а вам так не пройдет. Выйдите и ждите в коридоре.
Мальцев прождал часа четыре. Несколько раз он решал уйти и каждый раз решение было как будто бесповоротным, но всякий раз, доходя до лестницы, он останавливался — появлялась неуверенность в своей правоте, а собственная наглость мнилась безмерной. Когда его наконец вызвали, Мальцев был уже более, чем обеспокоен: «Вылезет мне все это боком. Вчера лягавые, сегодня вояки за шкирку хватают. Это Франция меня по своим кругам пуляет. Как будто проверяет на крепость. А что, возьмут и посадят! За дезертирство, небось, и тут конфетами не кормят. Не может же так везти в жизни. Фортуна — шлюха и баба вертлявая, раз да и отворотит рыло. Что тогда?»
Полковник средних лет вежливо попросил его сесть, молча углубился в досье.
«Мое дело листает старик. Посадить, не посадить? Будем надеяться, что любовница этой ночью ему хорошо подмахивала. Господи, опять начинается! Я же прав, прав и имею право не бояться! Имею! Чуть не сел за то, что защитил проститутку от сутенера, был избит за то, что хотел работать, а теперь… не хватало военного трибунала. Хана, други, хана».
В Мальцеве стал подниматься истерический смешок. Вся его свобода ушла в разговор с тем офицериком-лейтенантом. Он вновь превращался в старого Мальцева. Тело съежилось, голова стала падать на грудь, мысли затряслись. Но тут в черепе что-то щелкнуло, будто заработал запасной мотор, новый, свежий. Мальцев шумно вздохнул: «Пусть сажают, гады. В конце концов должен я, наверное, через это пройти».
— Бофф.
Полковник поднял голову:
— Простите?
— Нет, ничего. Я жду.
— Ах да, простите. Да, значит вот… Офицер, с которым вы разговаривали, допустил ошибку, он не разобрался. Конечно, вы не могли прибыть из СССР для исполнения своих воинских обязанностей. Ну, а раз вы уже отслужили в другой армии, то не переслуживать же вам во французской, не правда ли?
— Совершенно с вами согласен.
Этот полковник был на удивление неподходящим для своего звания — от военного в нем была разве что самодисциплина, манерами и словесными оборотами он походил скорее на адвоката, но Мальцеву почему-то подумалось, что он, должно быть, профессионал, то есть холодный и храбрый человек. Правда, он не раз видел офицеров, спокойно играющих со смертью, но панически боявшихся начальства. В общем, Мальцев не почувствовал к полковнику неприязни, тем более, что тот ничего не мог против него. Почему, он сам не знал, — новая победа над самим собой еще спала в подсознании.
— Я понимаю. Вас оскорбили, но вы должны понять, что офицер счел, что вы ловкач, увильнувший от службы. У нас многие так делают — уезжают за границу и думают, что отделались. А вы, значит, воевали на китайской границе?
