Генрих Ланда - Бонташ
Вечером получил письмо от Виты. Привожу его полностью.
"Здравствуйте, Эмиль. 14.12.53
Из вашего письма не ясно, куда именно вас посылают и кем вы станете там работать. Вероятно, вы считаете, что это уже совершенно безразлично, но, мне кажется, вы ошибаетесь. Самое большее, что можно отнять у человека – это разум. Направление на работу в село может отсрочить выполнение ваших планов максимум на 2-3 года, хотя вполне возможно, что я преувеличиваю, т. к. ситуация сама по себе мне совсем неизвестна.
Вы скажете, что легко распоряжаться чужими планами и отодвигать их на целые года в будущее. Но ведь не станете вы отрицать, что вам всего 20-25 лет и что в вашем распоряжении гораздо большие сроки. Московские мосты ещё впереди, не сомневаюсь." (Дальше зачёркнута целая строка)
И на обороте листа:
"Когда я летом рассказывала одной из моих подруг об Эрмитаже и пожалела, что она не видела того, что я, она сказала: "Мы всё увидим и всё узнаем, только бы не было войны". Это правда, весьма примитивная, но вполне реальная. Пожалуй, тем обиднее (зачёркнуто), что годы мирного времени проходят не так, как хотелось бы."
К вечеру 18-го декабря я оформил обходной лист и получил у сотрудницы Жени в отделе кадров трудовую книжку. Оставалось ещё только получить в бухгалтерии расчёт. Я расписался в получении книжки, где крупно, на целый разворот, было написано почти то же, что в приказе, и Женя мне сказала: "А завтра с утра вы должны быть в сельхозуправлении." – "Нет, я думаю раньше съездить домой." – "В таком случае отдавайте назад книжку, и завтра вас туда повезут, раз вы сами не хотите ехать." – "Хорошо, я завтра поеду туда сам." – "Нет, отдавайте книжку. Раз вы не хотите по-хорошему, с вами надо иначе." Я не стал разговаривать, а просто вышел из комнаты. Но, закрывая дверь, увидел, как она спокойно и решительно положила руку на телефонную трубку. Я остановился. Идти в бухгалтерию теперь нечего. Как стрекоза в банке. Даже через проходную не выпустят. Я вернулся и отдал ей трудовую книжку. Эта оплеуха совсем уже доконала меня, а я было начал немного оправляться. То ли оттого, что уже не осталось душевных сил, или ещё почему-либо, но это последнее унижение, насилие, надругательство, совсем морально меня раздавило. Прийдя в общежитие, я лёг на койку и, стиснув зубы, успокаивал себя, повторяя, что главное – перетерпеть сразу, а потом, безусловно, станет легче.
Вечером того же дня я уезжал из Харькова в Киев. Я дошёл до того, что представлял, как меня подстерегают у вокзала, разыскивают на перроне. С поднятым воротником и надвинутой на нос шляпой, я мучительно долго ждал на перроне, пока не подали запоздавший состав. Лишь когда поезд тронулся, я поверил, что буду в Киеве.
Тоскливой была эта поездка домой. Попрежнему угнетали беспросветные думы. Снова, как в сорок девятом году, жизнь оказалась не под силу той хрупкой конструкции, которую представлял из себя Эмиль Бонташ. При подходящих условиях эта машина могла развивать большую скорость, но достаточно было малейшего препятствия, чтобы она превратилась в груду обломков. И казалось, на этот раз она погибла безвозвратно. Снова стала понятна чудовищная мысль о возможности добровольно расстаться с жизнью. Всё сломано и гибнет окончательно. Можно переносить любые трудности, когда впереди есть цель, перспектива. А у меня теперь нет перспективы, нет будущего. Разве при настоящей любви одну женщину может заменить другая только потому, что она – тоже женщина? Здесь то же: та единственная жизнь, которой жаждал – не удалась; другая жизнь заменить её не может, следовательно она не нужна.
В Киеве я пробыл до 27 декабря. В день приезда, воскресенье, я позвонил Хаймовичу и Орликову. Хаймович болел и просил зайти в среду вечером, Орликов приглашал хоть сейчас. По дороге к Орликову я сделал крюк и, зайдя на почтамт, отправил такую записку:
"Вита, я в Киеве. У меня к вам есть небольшая просьба, и я буду ждать вас во вторник от десяти до половины одиннадцатого вечера у могилы капитана Шолуденко (на площади Сталина, у подъёма к кинотеатру повторного фильма). Эмиль."
12 апреля 1954г., Киев.
Орликов принял меня тепло, постарался ободрить и внушить уверенность в будущем. Он был убеждён, что со способностями и при желании можно быстро выдвинуться на любой работе. Он советовал заняться разработкой и анализом кинематики сельскохозяйственных машин.
В остальном все восемь дней в Киеве я почти безвыходно сидел дома. И на улицах старался быть как можно менее заметным, мне очень не хотелось встречать знакомых, не хотелось ни с кем говорить.
22-го декабря в десять вечера я подошёл к могиле Шолуденко. Возле неё никого не было, и я начал прохаживаться по тротуару от часов до следующего фонарного столба. Делая очередной поворот, я заметил, как Вита подошла к условленному месту и, не останавливаясь, сошла с тротуара, направляясь через площадь к Крещатику. Я поравнялся с ней на середине площади.
– Здравствуйте, Вита.
– Здравствуйте. Вы, однако, опаздываете к назначенному вами сроку.
– Нет, я пришёл во-время и просто патрулировал вокруг этого места. Скажите, вы не рассердились на меня за это свидание с загробным оттенком?
– Нет.
– И за мою серию писем к вам из Харькова тоже не сердиты?
– Нет.
– Ну, тогда всё прекрасно.
– Как давно вы уехали из Харькова?
– Выехал девятнадцатого.
– А вы получили…
– Да, да, ваше письмо я успел получить, большое за него спасибо. Не знаю, какое чутьё вам его подсказало, но оно было как раз таким, как нужно.
Выйдя на тротуар, мы на мгновение остановились, мне даже показалось, будто она нерешительно повернулась в сторону улицы Кирова, и я сказал: "Ну, теперь я вас провожу до дома", – и мы пошли по Крещатику.
– Куда же вас направляют и на какую работу?
– В Сумскую область, на должность старшего механика по трудоёмким процессам в животноводстве. Нам дают колоссальнейшие подъёмные, затем пошлют на специальные курсы и в конце концов так всем этим крепко засадят в село, что никогда уже нельзя будет оттуда вырваться.
– Сколько это километров от железной дороги?
– Не знаю. Я вообще ничего не знаю, так как до того бешенно отказывался ехать, что даже не хотел ничего слушать о месте и условиях работы. Ужасно жалко, что так получилось, ведь в Харькове всё шло так хорошо. В Москву я ездил для утверждения технических проектов новых станков. Но что об этом говорить… А сейчас я могу показать вам плёнку с содранными негативами.
– Это не обязательно…
– Да нет, она ведь со мной. Вот, смотрите. И напрасно вы в письме проявляли беспокойство, плёнка не может страдать, когда по ней царапают.
Вита внимательно всматривалась в соседние с зацарапанными негативы. А я продолжал:
– Теперь мне остаётся только получить от вас мои негативы.
Она с удивлением посмотрела на меня.
– У меня никаких негативов нет.
– Я имею в виду негативы человеческой души, мои истерические письма, посланные в минуту слабости.
– Но они теперь, мне кажется, только наполовину ваши. И всех их у меня нет…
– Мне всё равно, что вы с ними сделаете, уничтожите или отдадите мне. Просто я хочу сказать, что время идёт, обстоятельства меняются, и не хочется, чтобы попали в чужие руки такие неприглядные документы.
– Хорошо, пойдёмте, я их вам отдам.
Мы свернули на Николаевскую, и я перевёл разговор на её ленинградские впечатления. Большую часть этого короткого пути она старалась объяснить, какая мадонна ей в Эрмитаже больше всего понравилась и в каком именно зале она висит, а начав рассказывать, почему именно понравилась, так странно вдруг прервала себя и замолчала, что мне показалось, будто её чем-то обидели мои высказывания и манера разговора.
Мы зашли во двор, к одному из внутренних подъездов дома Гинзбурга.
– Ну, я подожду здесь
– Нет, пойдёмте, я не хочу потом ещё спускаться.
В кабине лифта она, близоруко щурясь, выбирала нужную кнопку. Поднимались долго. Открыв двери квартиры, она спросила: -"Вы зайдёте?" – "Нет, уже поздно". Я начал ходить из конца в конец по маленькой лестничной площадке. Очень скоро она вышла с двумя конвертами.
– Спасибо. Ну, всего хорошего. И ещё… если можно так сказать… спасибо за то, что я мог писать вам эти письма.
И сделав было движение, чтобы уходить, быстро обернулся и пожал её протянутую руку. Потом побежал вниз по лестнице.
В среду я ехал к Хаймовичу, и в этот же троллейбус сел Боря Сигалов. Он в Киеве? Мельком глянув на меня, он прошёл вперёд, а я после этого вдруг отбросил обычную предупредительную кротость выражения лица и жаждал, чтобы он обернулся ещё раз, чтобы в первый раз отомстить ему откровенной ненавистью. Но он стоял ко мне в профиль и не поворачивался.
Хаймович вышел ко мне в кабинет во фланелевой пижаме, буквально улёгся в кресло и велел рассказывать. Потом излагал свои соображения и советы. Он считал, что надо начать готовиться к кандидатским экзаменам и, после двух лет, которые уйдут на сдачу в КПИ этих экзаменов, приступить к научной работе на базе мастерских при МТС. К идее заочной аспирантуры отнёсся с трезвым пренебрежением. Обещал поддержку во всех начинаниях и советовал не падать духом.
