Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия
– Ай-да Пушкин?!. – воскликнула Лена.
– Вот-вот: ай-да сукккин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…
– Чрезмерное!..
– Да. Умеренное же – никогда. И на это не жалко жизни. Только через полгода, в окна уже заглядывала очередная московская зябкая весна, у меня впервые за все время работы над созданием образа Ленина появилась уверенность в том, что он вот-вот наполнится истинной живой, кипучей жизнью Ильича с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом. И английская булавка сыграла здесь не последнюю роль.
Ее поле, как сказано, служило для меня мерилом истинности всех частей образа и, когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили мой взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов этого самого счастья во мне было тогда, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я им был переполнен.
– Как осенние соты медом? – улыбается Лена.
– Да, через край. Коэффициент корреляции составлял единицу. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. Но только полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика размышлений требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят – в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем, где верх, а где низ, где, так сказать, юг, а где север, я сделал гистологический срез, окрасил его всеми красками радуги по всем правилам гистологической техники и целый день рассматривал под микроскопом. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! У меня дрожали руки и перехватывало дыхание – возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть от кусочка несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем поместить на свое законное место в биополе Ленина, в его самую крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить все кодоны, которые запустят весь механизм жизнедеятельности клеток и – в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более, что в свое время в подвале бани мы это делали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мысли сосредоточиться только на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.
– Невероятно!.. Сказка!..
Лена в восторге!
– Ara… Здесь я должен заметить, что не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего бы не вышло. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько жизни моей было убито на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле – самое главное действие, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот – оживить клетку можно, нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика! Где ее взять, эту душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком и они тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень – дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост, и она улыбнулась мне, я получил первый результат – высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии этого взбалмошного баловня судьбы принца Случая. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, до тошноты, до рвоты, просто разлеталась на куски от одной единственной мысли – где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело – укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.
– В прокрустово ложе?!.
– Ну да! Итак, только с новой весной мне, наконец, удалось подготовить всю кухню жизни для выпечки нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т. д. – детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Говоря коротко, все было готово к открытию века. Что ж, я и приступил. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…
В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились, я с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента – залог успеха, это понятно каждому. По моим расчетам пик максимальной активности ленинских клеточек приходился в промежутке от семи до восьми утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор… Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил свой рассказ, он спросил:
– Ты скажи, что я должен делать?
Он ждал каких-то особенностей. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя.
– Ничего, – сказал я.
Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие – одно из главных условий сотрудничества. От этого существенно зависит результат. Васины глаза светились добротой, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера все было готово, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.
Там пипетка с 199 средой, капни на ткань пару капель, – попросил я.
Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.
Теперь возьми генератор и легонько на них светни.
– Что сделать? – спросил Василий.
– Ну, клюкни их пару раз.
– Что сделать? – снова спросил Василий.
Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.
– Юра, – зло проговорил я, – дай сюда…
Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:
– Реет, я не Юра, я – Василий.
И тут я сообразил, что мое недовольство вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил я в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте оказался вдруг Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От него и все беды…
Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда – пучок поля – на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.
– Вася, – сказал я, – ты прости…
– Бывает.
– Мне вдруг показалось, – оправдывался я, – что здесь Юрка…
– Тебе нужно отдохнуть.
– Да, пожалуй…
– Что-то еще? – спросил он.
Я как раз регулятором настраивал необходимую частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.
– Как тебе Фриш? – спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, – его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?
