Жан Эшноз - Полночь
Okay.
Он смотрит наружу, усталый, безразличный, и, однако, сердце его колотится.
Чуть позже, когда они один за другим раздавят окурки в общей пепельнице, он вернет ей пустой стакан и, смущенный ее улыбающимся, безмятежным взглядом, внезапно спросит, есть ли у нее мобильник.
Да.
Нельзя ли позвонить по нему за границу?
Например, в Финляндию?
Да.
Почему бы нет, говорит она, копаясь у себя в сумке.
Он теряет голову.
Только смутно осознает, что нанизывает друг на друга машинальные жесты того, кто звонит по телефону из поезда, понижая голос, голова в складках занавески, посмотрю, не знаю, я тебе перезвоню… обрывая стрекочущий далекий звук, повторяющийся крик, нажимая своим толстым пальцем на крохотную красную кнопку аппарата, который положит на стол, говоря: спасибо, сколько я вам должен?.. не слушая ответа, сотрясаемый безмолвным смехом, от которого увлажнятся его согнутые перед лицом ладони, большие пальцы прижаты к ушам, остальные уткнуты в лоб, тогда как локти разъезжаются по столу, пока он вдруг не выпрямляется, чтобы протереть глаза, как будто не до конца проснулся…
Плохие новости? Скромно интересуется она. Он насупливает брови, зажигает сигарету и в конце концов говорит нет. Нет-нет… веки налиты тяжестью.
Она забирает мобильник, выключает его, кладет в сумку, потом складывает на груди руки, молчаливая, спокойная и между тем напряженная, он чувствует это. Он смотрит на часы. Почти семь. В Хельсинки, значит, восемь. Людо был на улице, наверное на стоянке возле своей конторы, где как раз припарковал машину, он, не иначе, говорил на ходу: Ну наконец-то!.. всю ночь ждал, что ты позвонишь, алло!.. ты меня слышишь? Ты где? Алло… Я тебя не слышу, слышишь ли ты меня?.. Потом, переходя на крик: С ней все в порядке! Никаких проблем. Вчера вечером, около десяти, они все же растянули… Послали зонд, ввели стент[22]… Все прошло очень хорошо. Очень. Алло! Ты меня слышишь? Ты понял? С ней все в порядке. Выпуталась! Но где ты?.. Что ты делаешь?.. И, может быть, он кричал «можешь не», «не надо», несколько раз, чтобы его удержать, не дать ему разъединиться, удивленный, что вдруг так отчетливо услышал его голос… или «папа»…
Поезд сбрасывает скорость. Озабоченный, он раздвигает занавески. Она говорит, что это еще не центральный вокзал, а Гарбург, Гамбург-Гарбург, последняя остановка перед прибытием, осталось меньше четверти часа. В обратном порядке, пошел обратный отсчет, вот все, что он понимает. Четверть часа, чтобы решить, перевести рукоятку стрелки, Хельсинки, да или нет, и, если да, поезд до Стокгольма через Копенгаген… что там она?.. чего она от меня хочет?.. почему сегодня утром?.. Четыре или пять часов среди бела дня с нею в поезде… или аэропорт, с продолжением при любом варианте неизвестным, в обоих случаях сомнительным…
Впечатление, будто находишься в точности на перекрестье дорог, которые никуда не ведут, неизбежно вернут его в точку отправления, и, в этот миг, идея возвращения страшит куда больше, нежели смерть после борьбы, зажатым под тоннами железа, раздавленным вагоном или задыхающимся в морской воде… Что я здесь делаю?.. Почему?.. Вера в полном порядке вчера с десяти часов… Людо уже спокойно выходит на работу… и он… если бы он позвонил с Северного вокзала перед тем, как садиться в «Талис» в двадцать один пятьдесят пять… или спустя полтора часа в Брюсселе, у него было время… если бы он вышел в Льеже… а теперь Гарбург, Гамбург-Гарбург на вывесках, перрон заполнен людьми, готовыми еще более слипнуться в ближайшие секунды в этом поезде, который минут через десять-пятнадцать доставит их в центр, где ждут дела…
Она встала, чтобы поднять свою большую дорожную сумку на крашеную плексигласовую полку у них над головами, перед все тем же большущим пестрым зонтом, который, должно быть, уже положила туда, когда пришла сюда за ним. Он слишком поздно соображает, что мог бы помочь ей, учитывая тяжесть сумки. Извиняется перед ней, когда она вновь садится напротив. Под столом соприкасаются их колени. Он говорит, что чувствует себя как никогда заторможенным.
Вагон заполняют обитатели здешних предместий, оба свободных места рядом с ними тут же заняты. Он поспешно поднимает свой пластиковый пакет, кладет его себе на колени и в конце концов запихивает под сиденье, прикидывая, что остатки его провизии, быть может, пригодятся уборщице…
Поезд трогается.
Она спрашивает, во сколько его самолет. Он не знает.
Не хочет ли он по прибытии позавтракать с ней в кафе неподалеку от вокзала. Он возражает, что за семь минут это будет весьма затруднительно. Но, если он согласен, она подождет следующего поезда, у нее есть время, она не спешит вернуться домой.
Он проводит ладонями по лицу, не в состоянии выдержать ее настаивающий, светящийся, полный надежды взгляд.
Она говорит ему, что и всего на полчаса…
Смущенный, он улыбается, опустив глаза на часы. Слышит, как говорит ей, что всегда был недотепой, лишен способности к импровизации…
Она довольна, благодарит его, упоминает о прелести ранних немецких завтраков…
Он закрывает глаза, заставляет себя дышать медленно, чтобы подавить новый приступ паники, неистовый вихрь, распыляющий его мысли, везение, долг, завтрак, промежуточная посадка, между чем и чем?.. раздавленный фатальной неизбежностью проходящего через Хельсинки возвращения, лицо Веры, вновь обретающее весь свой цинизм, чтобы защититься от эмоции, которую его появление, это путешествие… несколько минут, чтобы сказать да или нет, неспешный перестук колес отбивает секунды, сойти… Он уже и не знал, что, собственно, хотел бы ей сказать, если у него еще останутся по прибытии какие-то слова, и силы, чтобы войти к ней в палату, подойти, посмотреть на нее…
Во рту у него пересохло, толстый, отягченный никотином и кофе язык щипало, он слышал, как вокруг двигаются люди, чувствовал, как противно перемешиваются их запахи, тогда как тень вокзала наползала на окно и это пространство между ними, такое насыщенное в лязге полной остановки, где внезапно пробились ее духи…
Гамбург, Endstation[23], наклонившись к нему, нараспев произнесла она по-немецки.
Он отпрянул: Я не могу.
Она положила пальцы ему на рукав, тихо приговаривая, что нужно выходить, что она поможет…
Он высвободил руку, умоляя оставить его, уйти, поспешить, семь минут, для пересадки это всего ничего, да еще и багаж…
Нет-нет, у нее сколько угодно времени, она сядет на поезд, отходящий в девять двадцать восемь… Решено. Она скользнула на сиденье рядом с ним.
Он почувствовал, как ее рука касается его плеча, поднимается по затылку, голове, почувствовал, как ее грудь прижимается к его боку, задрожал и одеревенел, когда ее теплое дыхание затуманило у него в ушах слова, которые она бормотала ему в упор, он улавливал только их интонацию, ободряющую, материнскую, невыносимую. Он сжимал зубы и считал удары пульса в кончиках пальцев, которые плющились в кулаке у самого рта, и внезапно что-то еще, ее мягкая рука, ее полная грудь, она хрипло вскрикнула, закусила губу, он увидел, в ее глазах возбуждение, как покраснели, надулись ее шея и щеки, он давил все сильнее, замешательство, ярость, его грубые пальцы порывались ухватить незнамо что твердое или острое под каучуковой уродливой массой, которая, казалось, увеличивается, все время ускользая из его руки, она расцарапала ему запястье, кричала, ее черты искажали ужас, непонимание, боль, он оттолкнул ее. Она влепила ему пощечину.
Ей на выручку устремилось двое или трое, один из них, лет сорока, хорошо одетый, крыл его по-немецки, потом по-английски, стуча по столу, грубости, которые она повторяла между двумя шумными всхлипываниями, тут же прося этих преданных людей помочь, если можно, снести ее багаж, у нее осталось всего несколько минут на пересадку, и ей не хотелось бы рисковать, оставаясь на вокзале с этим опасным придурком. Они не преминули откликнуться, вот большая сумка, держите, зонтик, да, главное, чемодан, он очень тяжелый, спасибо, быстрее, подать жалобу, заявите на него, я видел, я все видел, сумасшедший, ja, polizei, kriminell, sexual[24], их полные злобы, негодующие голоса становились все громче и громче, по мере того как они удалялись по проходу, постоянно оглядываясь на него, все так же сидящего у своего окна, промакивающего запястье носовым платком, погруженного в изучение рисунка и окраски кровоточащей ссадины, ощупывающего окоченевшими пальцами пылающее и все еще бесчувственное после пришедшейся в него оплеухи ухо.
Вагон опустел. Несколько птиц проскользнуло между балками стеклянной крыши.
Поезд, медленно тронувшийся с другой стороны платформы, вызвал на несколько секунд иллюзию, что уезжает он.
Появился контролер и обратился к нему, указывая на дверь: Endstation, raus… потом, согнув колени, чтобы заглянуть под сиденья, он вроде бы посоветовал ему не забыть свой пластиковый пакет.
