Роман Сенчин - Абсолютное соло
– Хм, восемь за старьё! Я что тебе – из штата Аризона, что ли?
– Мне все равно, – ее серьезное, теперь холодное в ответ. – Хоть пусть шпион, какая разница… За все про все и за молчок – червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже… на что-то надо жить.
Они остановились в узком коридоре. За поворотом – ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он – всерьез.
Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта «старуха», которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что… Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром – там, на складе:
– Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!
Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот – наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его «старуха» была, конечно же, не «прости господи», но скорее «помилуй и облагодетельствуй» – как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него… Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-«халдой»… А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким… Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала… Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.
Три зимы назад «опять почти пришла весна», та самая, после которой он ни разу ей не был рад.
«Да в семнадцать лет чего не натворишь!» – твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец… Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели – на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки – красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.
Дело было так.
В их казарме – как всюду и везде среди братвы – был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между «Иван Иванычем» и «Ганнибалом» возникла сразу понятная вражда. «Иван Иваныч» считал, что «щупать местных курочек» на том берегу – общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как «Ганнибал» на основании закона «О частной собственности на землю» и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, – его добыча. На тех его просторах – старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени – старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.
Покосы и аренды, это ладно. Но курочки – живое дело. Их не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать – какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.
Юрий был, конечно, желторот еще – соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок – он был тогда обуреваем ритмами «спад-ретро» и на вечерних спевках-записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:
Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено, И самая хорошая, вихрастая – моё-о! Бродили вместе вёснами, теперь мы стали взрослыми, И с мальчиками рослыми она не устаё-о-от.
Промчались годы дикие, не вышли мы в великие, И там, где были ты и я – пустынное его-о… Бродили вместе вёснами, но стали малоросами, Она гордится косами, ему же, гаду, всё.
Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.
Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям – в день свободного сюда доступа из города – толклось всегда достаточно бывших «владык мира и района», спустивших мир – не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.
– Трижды кавалер «Знака Почета»!.. Лауреат семеневодства!.. Пенсия – семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам… вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..
Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так – из-за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.
Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда-то частым гостем у них дома, начальником каким-то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик-Ганнибал.
В ту памятную встречу памятного дня памятной весны наполеончик взахлеб, не по-мужски (по-стариковски) рыдал у стойки. Размазывая сопли рукавом парадного в далеком прошлом, засаленного теперь костюма. Пытался что-то бессвязно рассказать, не поминая даже в этот раз регалий, заслуг и атрибутов – старался только о своей беде.
Получалось: замок описала у него инспекция, но, более того, там в качестве залога «в счет погашения долга» Ганнибалу осталась внучка.
Таньку, внучку этого жучка-наполеончика, Юрий не просто знал, они были ровесники, последний год встречались в городе, балдели в клубах. И не за ради секса – просто для души. Душевная девчонка, с ней было легко, по-человечески, без дураков.
Мысль: «Этот сучара, этот Ганнибал Танюху там сейчас жеварит!» – была невыносима.
Торчавший тут же, у стойки, Иван Иваныч воспринял сообщение круто. Замок решили взять на абордаж и курочку отбить…
На выпивку, на женщину, как и на то, чтобы три раза в день для поддержания брюха пожевать, цены всегда вздымались, как горные хребты – один хребет выше другого. Юрий с выпивкой общался запросто, был не то чтобы запанибрата с ней – он просто это дело мало замечал. Нет башлей – нет выпивки, есть – так можно расслабиться маленько. Насчет пожрать довольствовался малым и тем, что есть… Но женщина, которую возможно было запросто купить, как полстакана… Заманчиво, конечно, ново для него. Но тут же, будто на самом деле чувствовал, откуда-то несло гнильем. И не от женщины, а с непонятной, далекой стороны…
Он выгреб из кармана деньги, какие были. И кладовщица их молча приняла, неявно, на глазок, пересчитала. Долго смотрела на него. Смотрела как-то, как оскорбленная. Потом спросила дрожащим, готовым сорваться на визг голосом:
– Что же ты морочил голову? Что… а?..
– Здесь лимона полтора. На хлеб там, крупу, может, какую.
– И вот за это: да? – Она слегка тряхнула ладонью, будто собираясь сбросить пачку свернутых рублей с тремя, пятью нулями. – Я думала, ты путний парень… богатенький.
Она немного помолчала – выжидала явно. (Припрятал доллары! А доллары – их было всего два – имелись и на самом деле, лежали в потайном карманчике.)
– Понимаешь… Сегодня я еще не ела…
– А комплексный обед?
– А сыну тогда что?..
– Ух, фу-ты ну-ты! – Юрий выдохнул протяжно все, что скопилось в легких, весь этот отработанный, без кислорода воздух; выдохнул и почувствовал себя как будто всплывшим из глубины глубин, и объяснил: – Я это, слышь, я просто так… – И то ли (сам не понял) пристыдил, то ли поинтересовался: – Ты чё, действительно сдурела: за рубль продаваться-то?
(А булка хлеба и кило крупы в какие-то там времена – если преданиям верить – рубля даже не стоили.)
4В этом кабаке Юрий был более-менее известен. Здесь он, под аккомпанемент ребят-альтернативщиков, время от времени, когда сочинялось нечто складное, пристойное, исполнял с эстрады свои «ретроримейки». За концерты не платили, но позволяли ужинать без шика, хотя достойно. А цены были в кабаке – десяток ужинов без шика равнялись году работы на конвейере; за ужин с девочкой можно было выложить и состояние. Машину вместо праздничного ужина запросто купить. Завсегдатаи – из самых самые что ни на есть. Но по одежке, по лицу если судить – можно с наполеончиками спутать. Разве что чуть помоложе и не столь крикливы… А красавцу менту или гаишнику, к примеру, – а уж кто как не они имеют каждодневный, без задержек и налогов, стабильнейший доход, – чтобы сидеть здесь по вечерам… Ну, это надо было только тем и заниматься, что гаишнику шерстить-шерстить и еще много раз вдоль и поперек шерстить дороги. Или менту стоять у рынка, хватая от перетекающего туда-сюда-обратно капитала жирные куски.
