Василина Орлова - Пустыня
С этого момента естественное отчуждение между людьми, которые впервые встретились в купе, ушло, и мне довелось выслушать длиннейшую легенду семейной истории.
— Я была замужем трижды…
Горячее впечатление длительного общего счастья вынуждено было уступить место более простой и земной модели семейного бытья.
— В первый раз вышла замуж сразу после войны, мне было семнадцать, а ему тридцать шесть… И вышла только лишь потому, что он был офицер, ему давали доппаёк, а это такая вещь, ну там ещё всякие конфеты, печенья… Как сейчас выходят за квартиры, машины, яхты, вертолёты… Не знаю, что там ещё. Время было голодное, а что надо было девчонке в семнадцать лет? Через год родила девочку… Он бил меня страшно, а я всё скрывала от матери, знаю, она бы не перенесла. Женская доля такая. То я с лестницы упала, то прикручивала лампочку и свалилась со стола — вот так, сочиняла ей. Она верила. А всё-таки развелась. Они втроем, три подлеца, изнасиловали девочку одиннадцати лет, и она умерла, бедная. Ну, конечно, трибунал — а потом, отсидев, он стал снова надоедать мне, но только я его уже боялась. Да и замуж выскочила, за Кирюшу моего. Кирюша работал с Курчатовым — слышали вы про такого?
— Слышала.
— И что такое деньги, еда — я за ним совсем забыла. Деньги? В тумбочке лежат. Брала, сколько надо было. А пил! Полгода нету, на заданиях, полгода пьет. Облучался он, раз такую дозу схватил — мне отдали его часы, у него были золотые именные часы, разворачиваю — а не они: все в ртути. Мне говорят, подождите, сойдет… Левушку родила, золотого моего…
— Он умер? — невпопад спросила я.
— Что вы, господь с вами, Левушка-то? Жив…
— Нет, я имела в виду, ваш муж…
— А, Кирюша… Умер, но уже после нашего развода. Я часто отдыхала на курортах, в санаториях… И порой, знаете ли, имела флирт. Вот как-то была в Карпатах, и высокий блондин, вы бы видели его — широкоплечий, статный, красавец, каких мало, говорит мне, будьте моей женой двадцать четыре дня. Вы бы видели, как хорошо мы с ним смотрелись! На нас оглядывались! И тут этот Витя, смешной, маленький, еле до плеча мне достает, рубашечка единственная выходная, брючки коротенькие… Я и не посмотрела на него. А он стал встречать меня у столовой, у нас, знаете ли, в двенадцатом корпусе была столовая. Стоит, бедный, в руках гвоздичка. Я говорю ему, Виктор, к чему это. А он каждый день встречал меня, и денег же у него, я чувствовала, не было совсем, но каждый день с цветком, потом чуть ли не с ромашкой, но всё равно. И уже чувствую, блондин мой звереет: я, говорит, убью его. Пожалела Виктора. Ну что такое, это наш сотрудник, с нашего института, он по работе. Не трогай его, он ведь может и мужу моему стукнуть, и тогда пропал наш отдых. Ну, стала с Витюшей ходить. И так мне его жалко было, бедного! Я была высокая, красивая, позволяла себе всё, что хотела. Каждый день делала в парикмахерской укладку, ходила на шпильках, а уж одевалась — ух! Утром, бывало, выйду в голубом с люрексом, с пелериной. В обед — тёмно-синее, с золотым люрексом. Тогда модно было с люрексом. А на ужин иду в тёмно-бардовом с черным люрексом. Ну конечно никто не мог за мной угнаться! Что они, девулечки, надевали что было, да и не было тогда ничего. А я всё-таки шила сама, а ткани мне привозили из-за границы, из Германии…
Ирэна Романовна полуотвернулась к окну. Веер лежал на столике забытый. Я наблюдала её отяжелевший, массивный профиль с горбатым носом, и угадывала в нём тот, нежный, тонкий, высоколобый, как для камеи. Полные породистые губы капризного изгиба и сейчас ещё привлекали внимание чёткостью очертаний.
— За семнадцать дней решилась судьба. Я приехала к мужу. Он встречает меня — Кисулик, едем скорее в ресторан, там такой приём, совершенно необходимо твоё присутствие. Красивая жена, знаешь ли, много значит для статуса мужа, — словно вспомнив, что здесь присутствует слушатель, специально для меня пояснила Ирэна Романовна, называя с того момента меня на «ты». — А я ему заявляю: нет, дорогой. Я от тебя ухожу. А он не поверил. Смеется: «Очередное китайское предупреждение». Тогда Китай всё хотел на нас напасть, и делал много предупреждений, но войны так и не состоялось… Ну, можешь смеяться, можешь нет, а я от тебя ухожу. Да.
И я поехала от него в такую нищету… Ложки и вилки алюминиевые, ни колец для салфеток, ни ножей — а ведь я едала на серебре, из фамильного бабушкиного сервиза… Но Витя настоял, чтобы ничего от Кирилла и из своей прежней жизни я не брала. И все-таки я увезла кое-что с дачи — как разбивалась рюмочка из набора, мы одиннадцать обычно отправляли на дачу. Там ведь можно и не придерживаться всей этой строгости… И вот на Новый год, с новым мужем, в комнате в коммуналке сервировала стол. Постелила скатерть, разложила мельхиоровые приборы — ну что там, не золото ведь. А он так посмотрел косо и говорит: «Я за такой стол не сяду». Как я взъярилась! Свернула всё в узел, пошла вышвырнула на помойку. И на простой клеенке — бросила алюминиевые эти вилки, поставила тарелочки убогонькие. И говорю: «Ну а я не сяду вот за такой стол!» Ну, конечно, у меня истерика, он сам плачет… Такой вот был Новый год…
Ирэна Романовна вздохнула, пробежала аккуратными пальцами с маникюром по волнам своей доселе уложенной белыми завитками прическе.
Зашла проводница, выдала ей, как гражданке Украины, миграционную карточку.
— Ах, у меня так далеко очки! — и под диктовку Ирэны Романовны я расставила ответы в анкете.
Тут всё-таки была графа «отчество», в отличие от той, украинской, которую заполняла я на въезде — местные власти в последнее время настолько зашлись в любви к Европе, что в своём стремлении поскорее озападниться доходят до абсурда.
Ирэна Романовна назвала год своего рождения, и я споткнулась. Тысяча девятьсот… двадцать восьмой? Правда? Это что значит? Значит, ей сейчас… Сколько? Семьдесят шесть лет? Невероятно.
Она вернулась к прерванному рассказу.
— Конечно, Кирилл ездил ко мне, умолял вернуться. Не стыдно вам, говорил Виктору, куда вы её привезли, разве подобная жизнь для неё. Но я всегда останавливала попреки: что ты его унижаешь? Меня никто не неволил, я сама ушла от тебя к этому человеку. Я знала, на что иду. А сперва всё-таки думала: нет, я не выдержу. А потом и себя остановила: нет, ну что такое? Ведь надо выдержать. Надо.
Я слушала её сочувственно и с большим интересом. Надо же, действительно, из обеспеченной, сытой, даже роскошной жизни эта женщина рванулась прочь, её ничто не остановило. Потому, что любовь. Нет, истинной любви не может быть никаких преград. Всё перед ней оказывается мелко и незначительно, всё отступает.
— Но потом я, конечно, жалела, что ушла от Кирюши. — сдернула меня на землю Ирэна Романовна. — Ездила к нему в Ленинград каждые три месяца. Кстати, не понимаю, когда Ленинград называют Петербургом. В Петербурге жили мои деды, граф-прадед, литовка-бабушка, бывшая в родстве с властительной литовской фамилией. А это что? Нет, Ленинград… Вот и Витя иной раз как раскричится — «коммуняки», как хорошо, что задавили коммунистов. А где бы он был, если бы не Советская власть? Ведь это она дала ему возможность получить образование, выйти в люди… Он инженер. Милый мой, говорю, да если бы не коммунисты, я бы тебя не взяла себе в люди, в челядь… — он неожиданно добавила, помолчав. — А Виктор, очень чистый, порядочный, честный человек, к сожалению, ну совершенно пустое место в мужском отношении. И даже не хочет учиться.
Видимо, я поглядела на эту женщину потрясенно, но она истолковала взгляд, как ей было удобнее.
— Да-да, с Кириллом мы хотя и ссорились, но трахались так, что только дым шел. А Витя в этом смысле — тьфу. И вот я каталась к Кирюше, а он меня спрашивает, что же твой молодой муж, совсем не удовлетворяет тебя. Витя, надо сказать, младше меня на десять лет. Ну, я, конечно, не говорю ему, что я и с Витей — я говорю, мы всё никак не можем начать. Что нет у меня желания… Ну Кирилл тогда гордый становится, довольный… Мужчины, они такие. Раздуваются, как индюки. Главное, ты говори, что любишь его, даже если не любишь, и тогда они сделают всё-всё. Мне часто приходилось так поступать.
— А приходилось ли вам делать вид, что вы не любите, в то время, как вы любили? — поинтересовалась я уже почти равнодушно, с болью ощутив перемену к ней и в душе ругая себя, что так неосмотрительно, ничего не зная о человеке, настраиваюсь к нему.
— О! К великому сожалению, нет. Ах, во мне так много осталось нерастраченного темперамента. Мне ещё и до сих пор снятся сны эротического содержания. А Витя последние лет десять вообще, по-моему, к богу готовится, — произнесла она презрительно. — Все Библию читает!
Под небом Моздока
Странно, невероятно, никто не поверит, но, тем не менее, факт: гуляя по Ялте, так и не поймала себя на мысли, что хорошо бы, мол, гулять тут не одной, а с кем-нибудь. Напротив, всё время упиваюсь свободой встать, где идёшь, пойти, когда надоест, остановиться, развернуться, смотреть на море, не смотреть на море. Может быть, нас обманывают? И совсем не надо сбиваться в стаи? А лучше как раз по одному?
