Паскаль Брюкнер - Божественное дитя
Матери и доктору тоже несладко пришлось за эти месяцы. Чертенок едва не добился своего - они уцелели на самом краю пропасти в момент всеобщего возмущения! Глубокой ночью Фонтан с помощью Марты и водителя грузовика перевез огромную Мадлен в деревенский дом, заранее снятый им вдали от всякого жилья. Он желал запутать следы, обезопасить себя от возможного судебного преследования, а главное - довершить начатое без нежелательных свидетелей. В этом убежище находилась аппаратура высокой мощности и точности: мать, по-прежнему прикованная к постели, была, как и в первые дни беременности, опутана проводами, а многочисленные камеры исследовали каждый сантиметр ее чрева. Микрофоны, закрепленные у пупка, фиксировали каждый вздох ребенка. И хотя тот ни разу не подал голоса после 15 августа, Фонтан приказал Мадлен пить с утра до вечера, пить что угодно - шампанское, водку, джин, вино, - лишь бы это одурманивало младенца. Все, что лишало его разума и вело к деградации, было благотворным. Одновременно он вводил в вену матери химический состав собственного изобретения, посредством которого намеревался растворить паразита.
Опьяненный парами вдыхаемого алкоголя, оглушенный увиденным в достопамятный день, Луи разлагался. Он ничего не помнил, кроме удара молнии, поразившего его изнутри и опалившего виски, - эта ужасная боль никак не проходила. Мозг его погибал, обращался в прах - от громадной цитадели, еще недавно гордо возвышавшейся на голове, остались только хрупкие перегородки с пустыми ячейками. Живая же его часть, сохранившаяся под черепной коробкой, где еще тлел не до конца потушенный огонь, напоминала льдину на вскрывшейся реке - она уплывала вдаль, унося с собой обломки былой мощной психики. Малыш двигался обратным путем, к началам цивилизации, возвращался от сложного к простому, от знания к невежеству, от коры к слизистой оболочке, теряя по дороге память, способности, рефлексы. На родном языке он уже не мог говорить и лепетал нечто бессвязное на арабском, персидском, немецком, датском, киргизском. Он стал воплощением той самой вавилонской башни, того бессмысленного компендиума, с которыми намеревался бороться. Он пищал, переходя от краткого взлета к полному бессилию, гордо выпрямлялся, чтобы ниже упасть. Голова, все еще слишком большая в сравнении с телом, увлекала его своей тяжестью вперед или назад соответственно углу наклона. Неспособный подняться, он извивался, словно рептилия, в материнской тине, пытаясь оттолкнуться скрюченными руками и ногами.
На месте чудных бассейнов, где он некогда плескался, возникли горькие вязкие болота. Матка превратилась в настоящую трясину: когда Луи удавалось взобраться на какую-нибудь кочку, мерзкие волны почти захлестывали его, и он с трудом ускользал от их липких объятий. Все приводило его в смятение и ужас: из почвы вырывались кипящие гейзеры, из слизистых оболочек сочилась кислота, изъязвившая ему кожу, колючки впивались в тело, и он истекал чернилами. Его била дрожь, постоянно хотелось пить и есть. Совсем недавно мама была дворцом бриошей и варенья, пещерой пряников. На стенках матки произрастали фисташки и миндаль, шоколад и марципан. Стоило только руку протянуть - и собирай обильный урожай. А теперь все, что Луи срывал с перегородок, вызывало тошноту - он ничего не мог проглотить, чтобы тут же не выблевать обратно. От его влажной камеры несло вонью заброшенного рынка, гниющих отбросов.
И тюрьма его достигла просто устрашающих размеров - весь окружающий пейзаж на глазах увеличивался в объеме, позволяя ему определить, насколько сам он уменьшился. Подумать только, ведь было время, когда он доставал головой до потолка, - а сейчас тот отступил на несколько метров. Над маленьким затворником возвышался отныне собор с грандиозными сводами, с балками головокружительной высоты. И он смутно различал вокруг себя ужасающий лунный ландшафт - остроконечные пики гор и циклопические нагромождения камней. Во мраке ему чудились чьи-то шаги, глухой говор, пристальный взор неких злобных глаз. Полузатонувшие в тине компьютеры путали его мониторами, равными экрану кинотеатра, их клавиши были размером с булыжник, а телефонные трубки преграждали дорогу, подобно рухнувшим деревьям. Из трясины выглядывали дискеты, похожие на колеса какого-то загадочного механизма, и однажды он лишился остатков пальцев, ухватившись за их острые края. Зрение его было ослаблено вспышкой молнии при озарении, и он постепенно слеп - двигаться ему приходилось на ощупь, по запаху, и все окружающее приводило его в трепет. От порывов ураганного ветра у него спирало дыхание, его хлестали водяные струи, а когда он кричал, вопли замирали где-то в вышине, ибо голос его не мог пробиться сквозь эти громады.
Он осужден был прозябать в яме, куда не достигает свет. Но в голове его царил еще более густой мрак, нежели в этой пещере, и темнота нарастала в нем, словно вбирая его в себя. Только с помощью катапульты мог бы он вырваться из своей дыры, пробиться на свободу через рот или ноздри матери. Когда он уже стал величиной со сломанного оловянного солдатика, ему ценой неслыханных мук удалось в последний раз поднять трубку единственного работающего телефона и позвонить Мадлен. Стоя на четвереньках у аппарата, он сипел что-то на своем невразумительном наречии, стараясь, чтобы его поняли. Из трубки послышался ясный, отчетливый голос матери, который отдавался в этом погребе громовыми раскатами. Она объяснила, что сильно выросла, и обещала сменить оборудование, приспособив его к новым объемам. Малыш опять невнятно залепетал, а она поклялась, что он по-прежнему ее маленький гений, ее феникс. Едва она повесила трубку, раздался ужасающий рев. Луи узнал классическую музыку, которую включили на такую громкость, что самые мелодичные звуки словно бы превратились в лезвие бритвы, заживо сдирающей с него кожу, отсекающей мясо кусок за куском. А над аккордами, заглушая их, вновь послышался голос Мадлен. Самым очаровательным светским тоном она говорила: "Слушай сонату Моцарта, которую ты так любил в детстве; а это трио Шуберта и концерт Баха - они тебе всегда очень нравились!" Младенец, раздираемый в клочья тем, что когда-то приводило его в восторг, пытался бежать - слишком короткие кулътяшки не давали ему возможности заткнуть уши. Он хотел крикнуть: "Приглуши звук, мама, во имя всего святого, приглуши", но фраза застряла у него в горле, слова слиплись в какую-то вязкую массу. Он походил на жука, пригвожденного к земле длинной иглой, который бессильно шевелит лапками. Эта звуковая пытка длилась целую вечность, терзая его с неумолимой беспощадностью. Муки были такими невыносимыми, что Луи готов был броситься на острый нож дискеты, чьи стальные края посверкивали во мраке. Но до этих манящих гильотин нужно было идти несколько часов, и тогда измученный гомункулус нырнул в материнскую трясину, чтобы ничего больше не слышать.
Однако было уже слишком поздно. Едва голова его погрузилась в тину, как преисподняя взорвалась. От ужасающей вспышки у него лопнули барабанные перепонки, треснула черепная коробка. Могучим ураганом его, словно соломинку, отшвырнуло к стене пещеры. Возникший во внутренностях смерч опустошил его тело и, ударив в голову, разметал в клочья мозг. И он сорвался в пропасть, уносимый бесконечным вихрем.
* * *
Мадлен также опадала на глазах, и, когда ей удалось сбросить первые десять килограммов, она разрыдалась от счастья. Плод свой она стремилась уничтожить с тем же фанатизмом, с каким некогда обучала его в первые месяцы беременности. Она была образцовой пациенткой и выполняла все распоряжения доктора безропотно, с каким-то зловещим бешенством, норовя даже опередить события. Она постоянно восклицала: "Вычистите из меня этот помет, этот присосавшийся ко мне полип!" Препарат, изобретенный доктором Фонтаном, представлял собой молекулу карликового развития, аналогичную той, что применяется для растений, - в сильных дозах этот состав способен был уменьшить любой организм. Доктор добавил в него яд, поражающий спинной мозг, что должно было привести к расстройству умственной деятельности и к разжижению мускульных тканей. Мадлен ликовала, принимая эти наркотические вещества, и с хохотом повторяла, что уварит сына наподобие тушеной говядины. С самого утра она начинала пить - виски, коньяк, пиво, шампанское, словом, любой алкогольный напиток, ибо каждый глоток был оружием в борьбе с засевшей в ней опухолью. Она не пьянела от спиртного, поскольку ярость была сильнее, - напротив, легкий хмель лишь усиливал ее раздражение. С нетерпением, близким к помешательству, она ждала последней атаки. Когда Фонтан описывал ей, как уменьшается насекомое - словно обмылок, размываемый водой, - она почти задыхалась от восторга.
В один прекрасный день Фонтан добил штуковину, которая размерами уже не превышала крупную бородавку. Окружив ее со всех сторон, он направил в нее ультразвуковые волны высокой частоты - с их помощью удаляют обычно камни в почках или в желчном пузыре. Клеш разлетелся на мириады частиц и перестал существовать. Проверив все еще раз, Фонтан отключил аппаратуру. Мадлен получила наконец избавление.
