Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Короче, только я коснулся трясущимися губами плевка этого, всё разом из-под губ моих смыло. Сам смыл, пахан, мыльной водой. Просто опрокинул на пол передо мной шайку, что рядом стояла, и ничего от жижи той не осталось. А сам встал, кивнул другим, всё, мол, уходим, концерт окончен, время вышло, братва, и кольцо то краковское, откушенное, колбасное, в руки мне подаёт.
Я взял тогда, как во сне, плохо понимая, где я и что со мной. Меня тошнило и колбасило. Теперь так все говорят, но только не все знают, почему они слово это говорят. А я знаю, ребятки, почему, очень даже знаю. Но как ни мутило меня в тот момент, я всё же успел корень паханский мельком разглядеть, когда тот с табурета поднялся, тоже без одежды был. Так вот – обрезанный был, как и мой.
В общем, я так и не понял, если честно, то ли урок мне хотел дать авторитет тот, то ли пожалел как своего, то ли развлекались они просто между собой так, урки тамошние, то ли всё у них вышло само собой, без всякой задумки, по вольному сценарию.
Но только позор мой остался, несмотря ни на что. Личный мой срам и мой стыд, которые никогда меня так до конца и не отпустили, даже сейчас, через жизнь, считай. И ещё, знаете, сколько я ни думал про страх, про достоинство и про стыд, и на фронте, и в плену, но так и не смог понять до конца, отчего же я тогда, в блокадном проходном дворе бандитов тех не устрашился, а только лютая во мне ненависть против них вскипела, и никакая смерть мне помехой не стала, и даже сама мысль о ней не пришла ко мне в тот момент. Только уже в лагере понял, что это я сам себя тогда ненавидел, но только головой об этом не знал, и потому ненависть ту и обрушил на бандитов из подворотни. Такое дело, хлопчики мои.
А колбасу ту есть не стал, не смог. Отдал своим, отрядским. Они потом её ночью на всех делили, вымеряли по миллиметру, по крошечке колбасной, по мазульке. Сказали, спасибо тебе, Гирш, век не забудем, чего ты для нас сделал. А один есть не стал сразу, под носом долю свою растёр и по губам вокруг и сказал, месяц буду аромат этот теперь употреблять, с пайкой заодно. Будет теперь пайка эта мне как колбасное пирожное.
После этого никто меня по-другому и не называл, кроме как Гирш, – и имя тебе здесь, и фамилия. А после я и сам привык.
Потом, с осени примерно сорок пятого полегче стало со жратвой. Пайку добавили и ещё разного подвезли. Круп там, капуста живая к осени пошла, вдобавок к хлебу. Да и сам хлеб получше сделался, меньше дерьма в нём стало разного, и сильнее пропечённый. И похлёбка стала посъедобней на вкус, жиринки по верху начали плавать какие-никакие, а когда и волокна вылавливались от субпродукта. Только работ наших страшных никто не отменял всё равно, как и смертельных зимних морозов, когда, если ближе к пятидесяти под нулём, то ощущаешь вдруг, как сердце твоё замедляется. Или же, наоборот, вообще перестаёшь слышать, как работает. И тут уж как повезёт, как сам себя от мороза упрячешь, чего против него придумаешь. Ну об этом не буду, об этом в книжках написано, кто читал.
И шло так до лета 53-го, пока не прибыла в лагерь наш комиссия специальная, из центра. Мне больше года оставалось еще отбывать, двадцать семь лет возраст был мой к тому моменту. Только не знал, доживу до свободы моей или не доживу. Никогда про себя, находясь там, знать этого не можешь. За каждый прожитый день – спасибо не знаю кому, а уж завтрашний – другим будет, отдельным: может, похожим на вчера, а может, и нет.
К тому же истощённый был я беспредельно. И кроме того, смутную тревогу испытывал, подходя всё ближе к концу моей муки: случись что, и срок только так навесят, если пожелают. Как было не раз, при мне. Повод найдётся легко. Подскажет кто надо, кому следует. А раз уж я враг и шпион, чего ещё-то?
А того, что Сталин сдох ещё весной, никто из наших знать не знал тогда. Начальство не говорило, не хотело весть такую страшную в зону запускать, а с воли сведений давно не поступало, новых в этот год не завезли ни одного, старыми обходились, нами. Причиной же комиссии как раз кончина его и стала, убийцы. Амнистия широкая заключённым вышла в связи со смертью вождя; простить наша партия решила часть своего народа, принимая во внимание такое огромное горе. Всех коснулось. А всех если посчитать, как раз на небольшой отдельный народ потянет или даже на большой.
В общем, и до нас добрались, северных. Смотреть на месте, как амнистии этой соответствовать нашей частью Гулага, Устьсевлаговской, и кто под неё подпадает, учитывая требования, объявленные в постановлении правительства. Трое было их, прибывших судьбы решать, смешанная комиссия была: с московского управления человек один, Чапайкин, кажется, по фамилии, главный у них. Плюс к нему особист со свердловского и наш один, питерский, с ленинградского. По линии МВД, по ведомству Берии. Он тогда этим делом руководил, до 54-го.
И тут я его увидал. Их начальник колонии лично сопровождал, к столовой отводил, где они кормились, всё начальство лагерное. Он вторым шёл, не похожий на себя, важный такой. С портфелем, с усами, каких раньше не было, с полковничьими погонами на кителе, в серьёзных очках в толстой оправе, но я его узнал. У меня его лицо в памяти хорошо засело, думаю, оттого что слишком значимым тогда для меня визит его на Фонтанку был, многое для меня решал тогда и решил. Отчеканилось в голове, не забылось лицо полковника этого из МВД, Маркелова, помощника умершего военного комиссара.
@bt-min = В тот момент я, конечно, не знал ещё ни про амнистию саму, ни кто подпадёт под неё, я просто понял вдруг, что это шанс. Не знаю для чего, но упускать эту возможность было никак нельзя. А нас вели строем, наш второй отряд, выводили из зоны для отправки на работы. И тут я, сообразив, что шанс мой уплывёт сейчас навечно вместе с Маркеловым этим, заорал, что есть силы, как ненормальный, рискуя быть изметеленным конвоем или даже убитым:
@bt-min = – Марке-е-лов!!! Товарищ полковник Маркело-ов!
@bt-min = И задрал вверх обе руки, чтобы заметно было, кто орёт. Ко мне тут же конвоир подскочил и замахнулся, но не успел. Полковник обернулся, высмотрел в строю кричавшего, то есть меня, и попросил привести к нему.
@bt-min = Начальник лагеря коротко распорядился, меня вытащили из строя и подвели к ним ко всем. А отряд ушёл дальше. Маркелов смотрит и явно не узнаёт. Однако спрашивает:
@bt-min = – Откуда знаете меня, заключённый?
@bt-min = Я понимаю, что он меня не признал, и решаю сразу сказать так, чтобы надёжно напомнить. И говорю:
@bt-min = – Товарищ полковник, вы у меня на Фонтанке были, в 43-м, я Гиршбаум, вы меня на фронт отправляли, помните? Груз ещё забирали, не припоминаете?
@bt-min = Смотрю, глаза его быстро беганули слева направо и тут же встали на место. И я сразу догадался, что теперь он меня узнал. Но виду не показал, не отреагировал конкретно. А только развернулся к начальнику колонии и попросил, чтобы этого заключённого, то есть меня, отвели к нему для беседы, прямо сейчас, а обедать он потом сам пообедает, не вопрос.
Завели меня в комнату, сказали сесть и ждать. А через пять минут он тоже пришёл туда. Отпустил конвойного и сел напротив. Окинул меня взглядом, усмехнулся нехорошо, как это у него тогда получалось, и задал первый вопрос:
– Какими судьбами здесь, Гиршбаум?
Я подумал, что или пан или пропал. И ответил:
– С вашей помощью, товарищ полковник.
И смотрю на него выжидающе. Он говорит:
– Можешь обращаться ко мне по имени-отчеству. Меня зовут Григорий Емельянович.
– Значит, будем тёзки, Григорий Емельяныч, – говорю ему. – Я тоже Григорий.
– Так что у тебя случилось, Григорий? – задал он свой второй вопрос и ждёт ответа.
– Вам ли не знать, Григорий Емельяныч, – развёл я руками – тянул время, лихорадочно обдумывая, как привести разговор к какой-нибудь пользе для себя. И чего он тут делает вообще? Я решил бить в старую историю, тем более всё равно ничего другого не оставалось: чего-нибудь, подумал я, да выдурю. Или пропаду совсем. И продолжил ответ на его вопрос: – Ведь это вы меня в сорок четвёртом не признали, когда я органам дознания всё про себя объяснил: как на фронт попал, как из концлагеря бежал и что никакой я не шпион. А они говорят, комиссар тот умер, а майор Маркелов, что на его месте теперь, знать ничего не знает ни про какого Гиршбаума. И вот теперь я в этом лагере почти что девять лет концентрируюсь, вместо концлагеря под Гданьском. Как вам моя история, Григорий Емельянович?
А он только снова усмехнулся:
– Смело, Гиршбаум, смело. У меня такое ощущение, что это не я, а ты сейчас допрос ведёшь, смешно даже, ей-богу. Но я тебе отвечу. Так, вот, друг мой Григорий, никто и никогда никаких вопросов мне про тебя не задавал, ни один следователь ни из какого ведомства и ни из каких органов. Это понятно, младший сержант?
Вот тут я его и поймал.
– А тогда откуда же вы знаете, что я был младший сержант? – спросил я и посмотрел ему в глаза. – Может, я тогда рядовой был? Или вам этот факт следователь обо мне рассказал, когда вы меня не признавали? Я даже учебку с вашей лёгкой руки прошёл неполную, если знаете, как это было, и не мог быть не рядовым тогда, а? Сколько к тому времени наслужил-то, всего ничего. Звание мне присвоили, потому что отличился я, когда Спас-Деменск освобождали, так случилось. А то ходил бы в рядовых тот год.
