Ричард Форд - Канада

О чем я подумал почти сразу, так это о деньгах, лежавших под сиденьем машины. При мысли, что кто-нибудь — полиция — обнаружит их, меня охватила паника. Слова «Национальный сельскохозяйственный банк», напечатанные на конверте, в котором лежали деньги, ни о чем мне не говорили. Большой полицейский упомянул о Северной Дакоте, но отец заявил, что не ездил туда. «Шевроле» он купил не так уж и давно — стало быть, деньги могли пролежать в машине никем не замеченными со времени ее покупки и не иметь никакого отношения ни к отцу, ни к ограблению какого бы то ни было банка. Не исключено, что в машине найдутся и другие конверты с деньгами. Необходимо убрать их оттуда. Правда, куда припрятать деньги — на случай, если полицейские вернутся, чтобы обыскать дом, а я знал: когда что-то крадут, они поступают именно так, — придумать мне не удалось.

Я вышел из дома через кухонную дверь, пересек двор, забрался на заднее сиденье незапертого «Бель-Эра», пошарил между его подушками и нащупал конверт, прохладный и плотный. Потом прошелся под сиденьями рукой — вокруг подлокотников, среди головок болтов и неровностей пола, пыли и грязи — и нашел нераспечатанную упаковку гвоздичной жвачки, пуговицу и пустой конверт больницы Святого Патрика, все это я оставил на месте. Еще одного пакета с деньгами я не обнаружил ни там, ни под передним сиденьем, ни в бардачке — и решил, что его не существует. Найденный я засунул, как в прошлый раз, в штаны, после чего вылез из машины и торопливо пошел через двор к дому, где, хотелось мне верить, меня не поджидали полицейские. Войдя в дом, я уложил деньги (пересчитать их я не додумался, отметил только, что самая верхняя купюра — двадцатка) в ящик кухонного буфета, под поднос со столовым серебром, — толстая пачка приподняла подносик, и ящик перестал задвигаться. Впрочем, я сразу же снова вынул пачку, содрал с нее конверт, изорвал его в клочья и спустил их в унитаз. И правильно сделал. Мои родители сочли бы это хорошей мыслью. А затем разделил пачку на две равных и уложил их под поднос бок о бок, и ящик закрылся; теперь никто ничего не заметит.

Проделав это, я пошел в мою комнату. (Из комнаты Бернер не доносилось ни звука, да и разговаривать с ней мне не хотелось.) Я закрыл дверь, опустил штору. Выключил верхний свет и лег, не раздевшись, на кровать — как днем раньше. Лежал и смотрел на мою вздымавшуюся и опадавшую грудь, слушал, как бьется в ней сердце, следил за дыханием и пытался выровнять его глубокими вдохами. Мама говорила мне, что это помогает заснуть, если ты просыпаешься ночью и в голове твоей начинают роиться мысли, — по ее словам, с ней такое часто случалось. Я думал, что если мне удастся заснуть, то, когда я проснусь, со всем случившимся, глядишь, и будет покончено. А может, все оно было сном и я открою глаза в поезде на Сиэтл, везущем меня, Бернер и маму к новой жизни, в которой будет другая школа и я познакомлюсь с новыми людьми. Была половина первого пополудни. Мои настольные часы, «Бэби Бен», отставали на десять минут. У лютеран опять зазвонил колокол. На улице за нами опять завыла собака. Снаружи ярко светило солнце, однако в моей комнате было сумрачно, прохладно. Пели птицы. Где-то что-то капало, капало. Как я и думал, заснуть мне удалось без труда. И спал я долго.

32

Разбудил меня голос, доносившийся из коридора. Я решил, что это полицейский разговаривает с Бернер, перед тем как приступить к поискам денег. Сердце мое, угомонившееся во сне, снова заколотилось. Кухонный буфет — первое, во что они полезут.

Я рывком открыл мою дверь — вдруг это испугает тех, кто находится сейчас в коридоре, может, даже в бегство их обратит. Но в коридоре была только Бернер — стояла у стенной телефонной ниши рядом с дверью родительской спальни и что-то говорила в трубку. Она была в пижаме с голубыми слонами. Босая, Бернер наматывала телефонный шнур на большой палец и разматывала его, зарывалась пальцем в свои густые волосы, улыбалась тому, что говорил ей кто-то. Голос у нее был низкий. Она успела накраситься и подвести губы. «Ну да, — сказала она. — Не знаю. Это хорошая мысль». С кем она разговаривает, я знать не мог, но предположил, что с Руди Паттерсоном. Он был единственным ее знакомым, какого я знал, а кроме того, она рассказала мне, чем они с ним занимались.

Не полиция — и на том спасибо. Впрочем, я нисколько не сомневался, что она скоро вернется. Старый полицейский так и сказал. Я подошел к фасадному окну, выглянул в него. Улица и парк были пусты, залиты крапчатым светом. Лютеранскую церковь уже заперли. В парке играл с черным лабрадором толстый глухой мальчик, живший на нашей улице, я его видел раньше, — швырял палку, пес бежал к ней, подбирал, приносил мальчику и ронял к его ногам. Мальчик гладил его по голове, говорил что-то. Полицейских машин нигде видно не было. Время от времени мальчик украдкой поглядывал в сторону нашего дома.

Я перешел к кухонному окну, чтобы взглянуть на машину отца. Машина отсутствовала. Место, которое она занимала у гаража, походило на большой короб пустоты — вот только что в нем стоял «шевроле», а теперь вдруг исчез. Я мигом выдвинул ящик буфета, ожидая, что ничего в нем не найду. Но нет, пластиковый поднос был на месте, и две пачки двадцаток тоже, из чего следовало, что все произошло на самом деле, а вовсе мне не приснилось.

Я собрал и выбросил в мусорное ведро под раковиной осколки разбитой мамой тарелки. Они были крупные, пол подметать не пришлось. Тем временем на кухне появилась Бернер. Выглядела она в ее слоновой пижаме невозмутимой — можно было подумать, что одинокая жизнь в доме ей по душе, что Бернер ждала ее и намерена получить от нее все что сможет.

— Машину увезли. Здоровенный такой тягач приезжал, — сказала она и выглянула в окно. — Какой милый старый песик.

Она понаблюдала за швырявшим палку мальчиком. Мне нужно было перепрятать деньги. Я не хотел иметь к ним никакого отношения.

— Не думаю, что к нам кто-нибудь придет, — сказала Бернер. Глядя на мальчика и его пса, она почесывала зад под пижамными штанами. Лохмы растрепавшихся, пока она спала, волос торчали во все стороны. — А значит, мы можем делать все что захотим.

— Как это? — спросил я.

Губы ее искривились в надменной улыбке, она повернулась, прищурясь, ко мне и фыркнула, явно ощущая свое превосходство.

— Я буду делать что захочу, — сообщила она. — И ты что захочешь, то и делай.

Она покрутила вокруг уха пальцем и ткнула им в меня:

— Придурок.

Это слово я слышал от нее часто.

— Так что же ты будешь делать?

— Не знаю. — Бернер открыла холодильник, заглянула в него, закрыла. — Что-нибудь да буду. Я уже долго вообще ничего не делала, хватит с меня. Руди хочет, чтобы мы поженились.

— Ты не можешь, — сказал я.

Я знал, что это невозможно. Нам было всего пятнадцать лет. Да она и сама говорила мне, что замуж идти не хочет. Всего только вчера и говорила.

— Есть места, где это разрешается. Мы поедем в Солт-Лейк-Сити. Все лучше, чем здесь торчать. Правда, он из их церкви вышел.

Слушать ее мне было неприятно. Слова Бернер делали и меня, и все, о чем я думал, каким-то неосновательным, жалким. Стоя в пижаме посреди кухни и рассуждая о замужестве с Руди, она словно отбрасывала густую тень на меня и мои мысли — получалось, что моя судьба должна повторять ее судьбу, а все мои планы я мог разорвать, как мокрую бумажку, бросить клочья в унитаз и смотреть, как они в нем исчезают.

Да только я относился и к себе, и к своим планам иначе. Я уже нащупал основной принцип моей жизни: оставаться собой, что бы еще ни приключилось. В ту минуту сердце мое билось ровно, и я счел это хорошим знаком. Если бы я действительно чувствовал, что все потеряно и жизнь моя кончена, потому что меня обременяет сестра, не знаю, что бы я тогда сделал. Правда, шансов на продолжение нормальной жизни у меня после этого почти не осталось бы.

— Конечно, я не стану выскакивать замуж с бухты-барахты, — сказала Бернер. Она снова уставилась в окно. А затем вдруг резко повернулась ко мне, и я увидел, что она улыбается, широко и криво. — Мама велела заботиться о тебе.

Из глаз ее брызнули слезы. Возможно, я тоже заплакал. Причины у нас имелись, у обоих. Но Бернер успокоилась первой.

— Ненавижу их идиотскую храбрость, — сказала она.

— Зато тебе из дома убегать не придется, — сказал я. Чувствовали мы себя ужасно.

— Еще как придется, — ответила Бернер. — Я…

Мне захотелось обнять ее. Я должен был взять все в мои руки, отвечать за все, это казалось мне вещью самой естественной. Но в коридоре зазвонил телефон, и его громкие, резкие, жалкие звуки уничтожили стоявшую в доме тишину. Так и миновал, уйдя в прошлое, миг, когда мы с Бернер почти пришли к мысли о том, что должны держаться друг дружки, — зазвонил телефон, а больше мы никому и ничему нужны не были.